Призрак улыбки
Шрифт:
Прощание самурая
Как ни печально, но даже и у великих есть свои бедные родственники.
Иногда я словно вижу, как в касторовой шляпе и пальто с пелериной он не спеша идет вдоль этих тихих горбатых улиц и длинными, со следами чернил и сепии пальцами ведет по шероховатому камню стен, за которыми скрыты посольские особняки или усадьбы акул теневого бизнеса. Мой гениальный дед — писатель и переводчик, художник, эрудит, президент Азиатского общества, знаток женщин, коллекционер эротических историй о призраках и собиратель нэцкэ, изображающих фантастические существа. Как и вы, я с ним никогда не встречался; знаю его по дагерротипам и анекдотам,
И вот теперь я буквально иду по его стопам: прохожу теми же изогнутыми улицами, касаюсь тех же загадочных стен и пытаюсь понять, что все-таки привело меня снова в Токио, хотя, по идее, я сейчас должен нырять с аквалангом в юго-западной части Тихого океана, фотографируя причудливый, ярко-прозрачный мир кораллов для только что народившегося глянцевого журнала о природе.
— Вы не родня тому? знаменитому? — часто интересуются, услыхав мое имя. И прежде я всегда с гордостью отвечал: — Да, я его внук.
Но несколько лет назад на меня стали посматривать как бы с вопросом: «К твоим годам он уже выпустил десять книг и пять раз был женат, а тычто сделал?» А иногда спрашивавшие начинали вдруг суетиться и исподволь показывали, как хорошо они знали причуды великого человека. «Сараба», — улыбались они тогда на прощание. Это было одним из необъяснимых пунктиков деда: он никогда не употреблял слова саёнара,предпочитая суровую форму, бытовавшую в давние феодальные времена. К нему на могилу я так и не выбрался, но думаю, надпись, что украшает надгробный камень на кладбище Ёцуя, состоит из трех строчек: имя, годы жизни и это изысканно-старинное слово «прощай».
Да, но ведь вам интересно, что сделал я.Итак: в настоящий момент я недоучившийся аспирант, болтающийся где-то на периферии академической жизни: д. в. п. (диссертация в процессе), или, точнее, д. в. с. (диссертация в ступоре), или, еще точнее, д. в. л. (диссертация в ловушке). Думаю, поднатужившись, я еще мог бы вернуться к работе над темой: «Недоростки в очках: самосознание японцев за последние полтора века». Дверь в храм науки еще приоткрыта, но возможность войти в нее, как и желание вновь окунуться в мир сносок и комментариев, мелких интриг и на скорую руку проглоченных подгорелых пирожков с мясом на Вествуд-сквер, уменьшается с каждым днем. Ну а пока я перебиваюсь, занимаясь подводными съемками, перехватывая по мелочевке у родственников и иногда запуская руку в доставшуюся по наследству пачечку акций. Временами меня посещает мысль, а не сделаться ли писателем? Беда в том, что это уж слишком заезженно.
В данный момент у меня нет не только жены (не говоря уже о пяти), но даже любимой девушки; нет во мне и шести футов восьми дюймов, которыми обладал во всем побивавший рекорды дед (к счастью, в местах, где я рос, — в Лос-Анджелесе, Лондоне, Токио, Риме — шесть футов три дюйма тоже отнюдь не считались позором), и никто не сказал бы о моей внешности: «немыслимой красоты смешение черт Аполлона и ангела тьмы» (тошнотворная фразочка, извергнутая, чума ее забери на том свете, одной из любовниц деда — свихнутой, публикующейся за свой счет поэтессой). Вот вам отнюдь не полный список причин, почему нынче, когда старожилы Токио, навострив уши, спрашивают: «О?! Вы случайно не родственник?..» — я отвечаю со вздохом: «Ни в коей мере, просто это очень распространенная английская фамилия».
Сейчас, когда прохладным темно-синим вечером я иду по едва освещенным петляющим переулкам, в кармане коричневой кожаной куртки лежит письмо. На ощупь бумага напоминает папирус, а то и кожицу мумии: сухая, шуршащая, истонченная чуть ли не до молекул. Марки, наклеенные на конверт, красивы и, без сомнения, ценны. На одной — оттиск картины Томиока Тэссая «Бадхитхарма едет верхом на тигре», на других — Мэйгэцуин — храм гидрангений в Камакура, изображенный в сезон цветения, когда обильные, пышные, розовые и голубые соцветия похожи на хлопья взбитого бэби-шампуня. Почтовый штемпель гласит: «Каруидзава, 30 сент. 1968 г.», а сам конверт запечатан матово-алым тисненым воском, напоминающим цвет старинных китайских ширм (оттискивание
Третий абзац с конца, петлистым почерком, сепией: «Отсутствие непосредственного общения с какими-либо разновидностями сверхъестественного, таимыми в японской ночи, — единственное, о чем я жалею, приближаясь к концу этого, безусловно, весьма интересного воплощения. Мне случалось и каменеть от ужаса, и подпадать под очарование. Но никогда мне не довелось увидеть безногого призрака или столкнуться с тануки-гоблином, принявшим вид священника, и никогда не пыталась меня обольстить пригожая женщина-лиса, чей рыжий пушистый хвост прячется под широкой юбкой. К счастью, я верю в переселение душ и могу тешить себя блаженной надеждой: может быть — в следующей жизни».
Бедный дедушка! Женщины расстилались у его ног четырнадцатого размера, мужчины боготворили татами,по которому он ступал, но японские призраки… не одарили его вниманием.
Размышляя об этом, как и о многом другом, я вступил на неосвещенный мост в токийском районе Акасака. Столбы в виде фигур драконов и арабески барельефов напомнили мне мост Парчового Пояса, описанный Сэчевереллом Ситуэллом, и я стал раздумывать, каково было бы оказаться отнюдь-не-гениальным-внуком в егоблестящей и одаренной семье. Декламируя в полный голос «Никто не придет / чтобы дать ему рома/ Милость к гиппопотаму / небесам незнакома», я заметил женщину, скорчившуюся у перил в дальнем конце моста, только когда звук ее плача проник наконец в сумбурный мир моих мыслей.
Ее лица не было видно, но золотые туфельки с пряжками и покрой серого шерстяного жакета ясно показывали, что это особа «из хорошей семьи» — как выразились бы моя чопорная в вопросах классовых разграничений матушка или же знаменитый соперник деда Лафкадио Хёрн. Длинное покрывало иссиня-черных волос падало женщине на лицо, и она плакала так безутешно, словно приступ отчаяния или горя внезапно настиг ее прямо здесь, на мосту.
— Простите, мисс, у вас что-то случилось? — Женщина не ответила, но рыдания сделались еще горше. — Извините, пожалуйста, с вами случилось что-нибудь неприятное? — повторил я, стараясь не допустить двусмысленности и поэтому выбирая самые вежливые обороты речи. — Не могу ли я чем-нибудь вам помочь? — По изгибу ее спины и блеску волос нельзя было не прийти к заключению, что плачущая молода и, скорее всего, недурна собой. Может, за чашкой чая или кружкой пива мне удастся ее подбодрить, а после — кто знает? Страсть, рожденная из печали, бывает иногда восхитительной.
Но пока женщина все еще всхлипывала и прятала лицо.
— Не плачьте, прошу вас, — взмолился я, но она передернула хрупкими плечиками и продолжала рыдать. «Пожалуй, следует сдаться», — подумал я. От слишком долгого сидения на корточках колени ломило. Поднявшись, я выпрямился во весь рост.
— Вы в самом деле уверены, что я ничем не могу быть полезен? — спросил я в последний раз, и неожиданно плач прекратился.
Приподняв маленькую белую руку, женщина откинута завесу блестящих волос и, подняв голову, обратила ко мне лицо — абсолютно ровное, гладкое, как яйцо. На нем не было ничего, совсем-совсем ничего: ни глаз, ни носа, ни рта. В полном шоке, не в силах поверить глазам, я какое-то время простоял как вкопанный, а ведающее рациональными операциями полушарие мозга пыталось между тем разрешить логический вопрос: как же это она могла плакать без рта и без носа? Потом, без предупреждения, питаемый логикой скепсис уступил место безрассудному страху. Из горла вырвался по-женски тонкий визг, и я рванул прочь со всей скоростью, на какую был способен, — немалой, учитывая призы, выигранные мною в школе как в беге по пересеченной местности, так и на дистанции 440 ярдов.