Призраки бизонов. Американские писатели о Дальнем Западе
Шрифт:
Когда его не стало, историки воскресили легенды о нем, и оказалось, что чуть не все в них было правдой. Он вел жизнь бобрового траппера, торговал пушнину у индейцев, жил среди них и дрался с ними. Он прошел по всей дикой Миссури и по Рош Жен, Йелло-устону и видел большую гору из черного стекла и то место, где разверзается адом земная твердь, извергая в небо кипящую воду. Он сиживал в советах вождей, снимал скальпы и ухитрился сберечь собственный. Но в то время, когда я попал к нему, уже не было никого из тех, кто знал его молодым, исполненным сил и славы.
В
Она ничего не объясняла и не приказывала мне. Молча указала знаками на соломенный тюфяк, лежавший на полу у его койки: «Здесь тебе спать». Хижина состояла из двух помещений. Сама она спала в другом, на кухне.
Во двор въехал Кэл Кроуфорд верхом на измочаленной старой кобыле белого цвета, которой предводительствовал дряхлый черный пес. Мартышка указала мне на него, словно говоря: «Вот для чего ты здесь — ты должен помочь лошади и собаке не потерять его».
Поэтому я подошел и ждал, пока он спешится. Откашлявшись, я проговорил:
— Не желаете ли снять седло, мистер Кроуфорд?
Бросив свирепый взгляд своих ярко-голубых незрячих глаз куда-то поверх моей головы, он вызывающе задрал подбородок и проговорил:
— Нет! — Я был не нужен ему, и раз уж оказался тут, он не желал, чтобы ему об этом напоминали.
Ужин прошел в молчании. Мартышка сменила шелковое платье на выцветшее серое, такое, как у всякой фермерши. Нарезая для него мясо, она пробормотала что-то, но он не ответил.
Он не любил торчать дома или вблизи него, и даже дождь не был ему помехой; он только подставлял лицо, словно ловил капли. Временами он слезал с лошади и опускался на колени среди поля, шаря вокруг руками, чтобы узнать, сильно ли подросла пшеница.
Бесчисленные мили обрывистых гор и просторных прерпй пролегли у него под ногами, обутыми в мокасины, в ту пору, когда был он еще молод и зорко глядел вокруг. Он чувствовал себя как дома внутри индейских типи и крытых ветвями хижин, и миновало единым махом пятнадцать лет, проведенных им вдали от всякого людского жилья. И состарившись, он не полюбил крышу над головой, все время передвигался верхом в компании старого пса, всегда приводившего его к дому.
Если он не выезжал верхом, то просто бродил по двору, тыча впереди себя длинной палкой. Я помалкивал и старался не попадаться ему под ноги, а когда он седлал старуху лошадь, я влезал охлюпкой на своего крапчатого.
Кэл знал, что я рядом, но держался так, словно меня нет в природе. Раза два он раздраженно спрашивал: «Ты все еще здесь, парень?» Но чаще предпочитал забывать обо мне.
Однажды, направляясь к дому, он ткнул меня нечаянно своим посохом, но и не подумал пожалеть или извиниться. Только бросил вызывающе:
— Ну, что там? — пока я потирал голень.
Я пробормотал виновато:
— Извините, что помешал вам, мистер Кроуфорд, — и разозлился, что веду себя как мокрая курица.
Но настало утро, когда он свистнул, как обычно, своему псу, а тот не поднялся нехотя из-под навеса. Снова отрывисто свистнул — и, казалось,
— Я приведу его, — вызвался я. Но псу уже было трудно подняться. Я вышел из-под навеса и пояснил: — Псу нездоровится, мистер Кроуфорд.
Старик ткнул своей палкой и не сказал «спасибо», когда я, дотронувшись до его руки, проговорил:
— Он справа от вас.
Он присел на корточки, а пес подполз и ткнулся мордой в шарящие руки старика, слабо помахивая хвостом. Чуть погодя Кэл Кроуфорд перестал гладить его и проворчал:
— Что ж… он помер.
Когда и Мартышка убедилась в этом, она вручила мне лопату. Я вырыл для пса могилу. Кэл не выражал никаких чувств, лишь только нетерпение — оттого что дочка не пускала его одного верхом, пока я засыпал яму.
Когда пса не стало, я почувствовал, что стал ему нужнее, но не командовал старым Кэлом. Я следовал за ним повсюду, предупреждая, когда близилась изгородь или ручей.
Я чувствовал страшное одиночество, тосковал, но дому, но некому было высказать это. Индианка никогда не заговаривала со мной, а этот ревматик, разведчик гор, обычно не желал признавать мое присутствие. По-моему, каждый из них тоже был одинок. Старик глядел сквозь или поверх меня слепыми глазами, а Мартышка глядела порой без всякого выражения — мне кажется теперь, что прикидывала, надолго ли здесь этот мальчишка, ее последняя опора, он ей так нужен…
Там, у нас дома, сестра часто оплакивала свою любовь и, случалось, сердито покрикивала на отца, а тот казался беспомощным и подавленным и таким же зависимым, как Кэл Кроуфорд, только без надменности и способности к самозащите. Но все же то был мой дом, и меня очень тянуло туда.
Тоска по дому была тяжким испытанием, а тут началось и кое-что похуже. Кэл начал беседовать с людьми, которых я не мог видеть. Мы скакали бок о бок по роще. Я пристально глядел вперед, чтобы вовремя предупредить старика, если нам попадется ручей с крутыми берегами. И вдруг он хохотнул.
Указывая Еперед, он проговорил:
— Славно было бобров здесь в прошлом году! И полным-полно черноногих. Хау!
— Не пора ли нам домой, мистер Кроуфорд? — спросил я.
Он злобно вскинулся в мою сторону и произнес что-то, только не по-английски. Потом, словно его и не прерывали, заговорил громко, на каком-то незнакомом мне наречии и, помогая жестами, повел рассказ. Он прибегал к языку знаков, принятому у племен прерий, но куда изящнее и быстрее, чем все, кого я когда-либо видел. Мне удалось уловить несколько знаков: «исадник», «враги», «смерть». Он держал речь, обращаясь к всаднику, скакавшему по левую руку, и к всаднику, скакавшему по правую. Справа от него был я, но не мне рассказывал он свою историю. Она предназначалась кому-то невидимому для меня, кому-то, кого здесь не было. И спутники прошлого, должно быть, отвечали ему, потому что время от времени он смеялся. Он простирал руку к той черте, где прерия встречает небо, и беспрестанно погонял свою лошадь.