Призраки истории
Шрифт:
Сталин — «слишком груб… сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью».
Бухарин — его «теоретические воззрения очень с большими сомнениями могут быть отнесены к вполне марксистским».
Ничего себе обвиненьице — не марксист!
Пятаков — «слишком увлекающийся администрированием… чтобы на него можно было положиться в серьезном политическом вопросе».
Мало того, Ленин предложил сместить Сталина с поста генсека и «назначить на это место другого человека». Можно представить, какая бы началась свара, какая
Если вы это называете «предотвращением раскола», то я тогда не знаю, что назвать провокацией раскола…
Но почему? Брался ли он диктовать письмо, действительно озабоченный угрозой раскола? Действительно хотел предупредить? А вышло то, что вышло… Почему?
Очевидно, что Ленин чувствовал себя оскорбленным. Он привел этих людей к власти в самой большой стране мира, а они его отстранили, заперли в Горках. Да, болезнь, да, тяжелое состояние. Но ведь все дело — в отношении. А отношение такое, как будто он для них уже не существует! Они уже не считаются с ним. Сталин уже хамит его жене! Куда дальше, куда гнуснее?
И невольно, из подсознания, выходит письмо, способное только разжечь страсти и стравить вчерашних соратников друг с другом.
А может, не из подсознания, а вполне сознательно, рассчитанно? Сознательная месть соратникам?
Но свары не получилось. Соратники к тому времени сильно изменились. Вокруг Сталина сплотилась серая партийная масса, которая с тяжкой ненавистью смотрела на умствования Троцкого и Бухарина. А Зиновьев и Каменев всегда были готовы отдать Троцкого на съедение, они были одним озабочены: сохранить нынешние барские условия своей жизни.
Также вполне возможно, что соратники прочитали и просчитали подсознательную или сознательную провокационную суть письма, с которым обратился к ним смертельно больной вожак. И решили это письмо на съезде не оглашать. И вообще — спрятали его от народа почти на тридцать пять лет. Вышло оно из небытия только после XX съезда КПСС, в 1956 году…
В общем, месть не состоялась. Но для нас, для миллионов советских людей, это уже не имело никакого значения.
А если опять победим?!
Вождь революции умирает сразу после того, как революция побеждает. Больше он революции не нужен. Не нужен соратникам, у которых свои цели и задачи, не нужен партийцам среднего и низшего звена, которые устали от лишений, непрерывных дискуссий и т. д., которые хотят наконец хорошо пожить. «За что боролись!?»
И уж тем более никому он не нужен в позднейшие советские времена. Да, вождя возводят на постаменты, учат детей, заклинают и клянутся его именем. Но всякое серьезное изучение, распространение его наследия, напоминание о нем современных правителей раздражает.
Все это прекрасно знали мы с Сашей Егоруниным в 1980 году. Саша, ныне заместитель главного редактора «Московской правды», работал тогда в «Литературной России» редактором отдела публицистики, а я был его заместителем. И задумали мы с ним к 110-летнему юбилею вождя опубликовать неизвестные воспоминания
С этих страниц Ленин представал не просто как «самый человечный человек» — по терминологии тех лет, — но и обыкновенным мужиком, таким демократическим, свойским без сюсюканья и панибратства. А самое главное — воочию возникала атмосфера того времени! Например, посланцы Южного фронта, приехавшие в Москву за деньгами и патронами, почему-то знали в Москве только один телефон — Ленина. Созвонились, встретились, поговорили. Ленин отправил их к Петровскому, в банк. А там матрос не пускает: мол, звони вначале Петровскому, а если телефона не знаешь, то, значит, и нечего тут делать. Мужики совсем отчаялись. И тут одного из них, кажется, Осипьяна, осенило. «А позвони-ка ты к Ленину! — предложил он своему напарнику. — У Ленина-то должен быть телефон Петровского». Сказано — сделано. И вот уже Ленин кричит им из Кремля: «Сейчас, сейчас, товарищи, вот уже бумажку нашел!»
Тогда, на фоне анекдотического культа личности Брежнева, но совсем не анекдотического партийно-чиновного хамства, высокомерия, полной недоступности любого мелкого царька для народа, — это был прямой вызов власти. Прямое обвинение.
Ничего удивительного, что напечатать это нам не позволили.
Вдумайтесь: в юбилейный номер газеты о Ленине не «пропускаются» записки, написанные самим Лениным!
Вроде бы — полный абсурд. Но я хорошо помню, что мы с Сашей не хохотали, не впадали в сарказм. А приняли запрет как нечто естественное, как норму. И больше бы удивились, если б записки Ленина разрешили напечатать.
Кстати, Саша был тогда не просто редактором отдела, но еще и секретарем партийной организации.
В шестидесятые-семидесятые годы интеллигенция и народ не просто сотворили из Ленина идеал честности, скромности, подлинной демократичности вождя — в пику тогдашним «партийным боровам», — но и пребывали в убеждении, что есть праведный, ленинский(!), настоящий(!) коммунизм, искаженный Сталиным и нынешними гадами-начальниками. В те годы в массах очень популярен был анекдот о том, как Ленин на один день появляется в Москве и, увидев все, кричит Дзержинскому: «Батенька, уходим в подполье и все начинаем сначала!»
Однако о росте самосознания общества, о возникновении с годами критического взгляда уже на сами идеи вождя свидетельствует более поздний и вроде бы абсолютно схожий по сюжету анекдот… но совсем с другим финалом! Итак, члены Политбюро, ища выход из кризиса в стране (уже тогда все понимали, что экономика социализма идет в тупик!), тоже решили все начать заново: распределили роли, назначили сроки захвата Зимнего, почты, телеграфа… Но самый старый из них, вроде бы действительный участник штурма Зимнего, латышский стрелок Арвид Янович Пельше вдруг спрашивает: «Товарищи члены Политбюро! А что будем делать, если опять победим?»