Призраки Ойкумены
Шрифт:
– Эй! – напомнил о себе профессор. – Мар Яффе!
– Я здесь.
– Заходите! И этих берите, трепачей…
Щелкнув, калитка отворилась. Судя по тому, что ворота остались запертыми, Штильнер не предлагал гостям загнать машины во двор. Яффе вошел первым, Гиль Фриш – следом. Миновав площадку для транспорта, гематры поднялись по низеньким, очень широким ступенькам и остановились у дверей, поджидая спутников.
Дон Фернан изящно взмахнул рукой:
– Прошу вас, сеньор Пераль!
– После вас.
– Ну, раз вы настаиваете…
Калитку строили
– Выйдите вон! Вон!!!
Как ужаленный, Диего выскочил наружу, к машинам. Сирена выла, в ее переливах звучала труба архангела, возвещая мор, глад и светопреставление. Соседские особняки равнодушно взирали на балаган слепыми, затененными окнами. Должно быть, соседи давно привыкли к профессорским шалостям. Диего вбросил рапиру в ножны, выругался, плюнул на ворота, не смущаясь вульгарностью поступка.
– Хватайте его! Стреляйте в него! – разорялся профессор. То, что ценные указания в некотором роде противоречили друг другу, нисколько не смущало Штильнера. – Он одержим! Нам повезло, он одержим! Ура, в атаку!
– Помрачение? – предположил дон Фернан. – Черная трясучка?
Гранд Эскалоны отступил на второй план, и Пшедерецкий уточнил:
– Белая горячка?
– Ну что же вы стоите, идиоты?! – профессор чуть не плакал. – Он одержим! Я мечтал об этом всю жизнь!
Одержим, подумал Диего. Да, я помню. Рыночная площадь, нищенка бьется в грязи, в морковных очистках, в рыбьих потрохах, упавших между прилавками. На губах вскипает, пузырится пена. Из глотки летит чудовищная, богохульственная брань. Голос нищенки – бас богатыря. Сквозь толпу проталкивается священник: «Бесы! Бесы, дети мои! Она одержима…» Восьмилетний Диего стоит в первом ряду. Ему очень смешно. «Бесы, дети мои!» – разве не повод для смеха? Смех путается со страхом, их уже не отличить. Я помню, я запомнил на всю жизнь. Значит, я одержим? Бесы, дети мои…
– Не дайте ему удрать!
Папаха грянулась в снег. Следом – дубленый полушубок. Диего сорвал пояс с рапирой, швырнул поверх крашеной замши. Упал на задницу, не чувствуя боли в отбитом копчике, начал стягивать сапоги. Левый, правый… Куртка. Сорочка. Штаны. Нижнее белье. Маэстро плохо понимал, что делает, зачем, с какой целью. Ничего он не понимал. Багровая лють поднялась из глубины, с самого донышка. Еще немного, и Пераль разбежался бы и врезался головой в запертые ворота: лишь бы сирена смолкла, пускай даже навсегда.
– Вот он я!
В чем мать родила, Диего раскинул руки:
– Вот! Каков есть!
Есть такие соломинки, что ломают
– Берите меня! Все, кто хочет – берите!
Яффе сказал: «Профессор нас примет. Подчеркиваю: нас примет.» Учитель логики, ты был прав. Ты ведь не уточнил, кто именно входит в хитрое словечко «нас», в твое кубло… Тишина? К черту тишину! Вой, сирена! В ад спускаются под звуки полкового оркестра!
– Господи Боже мой! Из костра пылающего взываю к Тебе…
Хрипя, кашляя, выкрикивая псалом, словно призыв к атаке, Диего Пераль ударился плечом в калитку. Та не поддалась. Он бил и бил, выстраивая некий жизненно важный ритм; казалось, только это и заставляет сердце стучать.
– Ибо надеюсь не на силу рук и крепость власти…
Щелчок. Маэстро кубарем влетел во двор, упал, откатился к маленькому, пустому зимой цветничку. Холода он не чувствовал. Сирены не слышал. Да и не было ее, сирены.
Замолчала.
– …а только на Создателя мира…
– Как интересно! – восхитился с небес профессор Штильнер. – Умоляю вас, еще разок! Ну пожалуйста!
Диего поднялся на ноги. Болело плечо. Болела голова. Ребра тоже болели. Тряпка, подумал маэстро. Тряпка, медуза, кисель. Бормоча псалом, словно пережевывая хлебный мякиш, он вышел из калитки и снова зашел. И опять, с тупой покорностью дряхлой собаки: вышел, зашел, вышел…
– Великолепно! Теперь дубленочку!
– Что?
– Бросьте, пожалуйста, во двор ваш полушубок!
Диего подчинился.
– Папаху! Белье! Саблю!
Пояс с рапирой маэстро бросить не смог. Не смог, и все. Внес на руках, и вжал затылок в плечи, оглушен сиреной. Впрочем, Штильнер сразу отключил звук.
– Потрясающе! – профессор радовался, как ребенок, впервые попавший в цирк. – Оденьтесь, прошу вас! И бегом, бегом наверх! У меня есть дивное средство от простуды…
– А нам что делать? – спросил Пшедерецкий.
Маэстро собрал вещи в охапку:
– А вас не зовут. Только меня.
Пожалуй, комедиограф Луис Пераль, прежде чем оформить черновик благородными стихами, изобразил бы этот допрос так:
Марк Тумидус: Все-таки не удержались…
Не спеша развить мысль, он прогуливается по допросной от стены к стене. Допросная располагается в подвале, окна в ней отсутствуют.
Пробус (в сторону. Это внутренний монолог, неслышимый для остальных. Речь Пробуса, сухая и деловитая, не похожа на его обычную манеру разговаривать): Что я знаю о своем нынешнем местонахождении? Подвал на Сечене – с планеты меня не вывезли. В «скорой помощи» мне завязали глаза. Я не сопротивлялся. Две пересадки. Тесный аэромоб, наземная колымага: судя по тряске и бензиновой вони, местная. По ступенькам вверх. Прямо, налево, направо. По ступенькам вниз. Еще вниз. Налево. Еще раз налево.