Призраки прошлого
Шрифт:
– … чем ты не доволен? Все идёт по плану. Да, увеличили роль. Но ты сам виноват. Мы должны в срок сдать. Чем-то забить дырки мы должны? Как, по-твоему?
– Это безобразие! – визжал Мельгунов, явно не вникая в слова главрежа. – Почему у него роль главной стала, а моя – второй?!
– Кто тебе это сказал? – изумился Розенштейн.
– Я не слепой, читать умею.
– В местной прессе пишут? – утончил осторожно Розенштейн. – Ну и что? Это же провинциальна пресса, её никто не читает. А в центральной пишут, твоя новая роль – блестящий прорыв!
– Стоп-стоп. Как это выкинем? Это всю работу коту под хвост? – перебил сердито Верхоланцев. – Мы так не договаривались. И потом, Давид, мы горим, как французы в 1812-м. Пока будет ждать, когда Игорь Евгеньевич раскочегарится, уже поезд уйдёт. Вместе с призами. Каннский фестиваль на носу. Не успеем.
– Мне все равно, успеем или нет, – на той же ноте проорал Мельгунов. – Где мои съёмочные дни?! Где, я спрашиваю?
– Ах, где твои дни? – прошипел Верхоланцев, выхватывая из кармана роскошный блокнот в толстом кожаном переплёте. – Вот, понедельник, тридцать первое – Игорь Евгеньевич не явился. По болезни. Первое, второе, третье. Не явился. Семнадцатое, репетиция есть, съёмки – нет. Итого, из сорока двух съёмочных дней, Игорь Евгеньевич, ты присутствовал всего на одиннадцати. Я что, по-твоему, должен был высрать твою роль?
– У меня европейский контракт! – заголосил Мельгунов. – Я связан по рукам и ногам.
– Надо было раньше думать, когда ты давал согласие на съёмки, – захлопывая блокнот, проворчал Верхоланцев.
– Хорошо, если он снимается больше. Тогда пусть ему платят меньше, а мне увеличат гонорар. Он всего равно и так больше стал получать, – быстро проговорил Мельгунов.
Повисла неловкая пауза. Продюсер с режиссёром недоуменно переглянулись, но первым нашёлся Верхоланцев:
– Игорь Евгеньевич, ты в своём уме, дорогой? Мы будем парню меньше платить, потому что он стал больше работать? И тянет всю картину?
– Все равно, или он, или я. Я хочу, чтобы его персонажа убрали, – надменно проговорил Мельгунов.
– Семён, что ты на это скажешь? – сказал Розенштейн.
– Можно ввести сцену, где Франко убивает Изабеллу. Потом смертная казнь, – проговорил молчавший до этого Непогода.
– Э-э-э, это как это убьёт? У Миланы ещё на полсценария роль, – возмутился Верхоланцев.
– Ну, тяжело ранит, и попадёт пожизненно в тюрьму, – быстро поправился сценарист.
– О, отлично! – обрадовался почему-то Верхоланцев. – Правильно. Так и сделаем. Ну что, Игорь Евгеньевич, согласен? Давай, Семён, пиши. Расходимся.
– Нет-нет. Сейчас и будем снимать, – остановил его Розенштейн.
– Давид, ты охренел? – фыркнул Верхоланцев. – Мы ни черта не успеем, ни свет поставить, ни мизансцены выстроить. Что за дела?! Вы за кого меня, твою мать, принимаете?! Я вам что, пешка вам что ли?! – грозно проорал он, покрываясь красными пятнами.
– Дима, ну что ты. Успеем, – примирительно забормотал Розенштейн. – У нас же один павильон подготовлен. Гостиная, там все уже отлично. Сцена
– Ладно, делайте, что хотите, – Верхоланцев устало откинулся на спинку инвалидной коляски и прикрыл глаза.
Мельгунов и Розенштейн встали и прошествовали сквозь меня, будто я – пустое место.
Машинально я проводил взглядом спину Мельгунова, и внезапно вспомнил, что так и не выполнил поручения Екатерины.
– Игорь Евгеньевич, – надев на лицо фальшивую улыбку, я остановил премьера.
– Да? – он медленно повернулся ко мне.
– Для моей знакомой оставьте ваш автограф, пожалуйста, – я протянул порядком истрепавшуюся фотографию, которую дала Екатерина.
Смерив меня презрительным взором, премьер надменно изрёк:
– Сто баксов.
– Чего? – нахмурился я.
– Мой автограф стоит сто долларов, – отчеканил он, задрав нос.
Я мысленно выругался, но полез за бумажником, вытащив три бумажки, протянул ему. Мельгунов кончиками пальцев выхватил купюры, небрежно сунул в карман, изящным движением вынул изысканную перьевую ручку с корпусом под цвет циферблата его часов и ярко блестевшим камешком на зажиме.
– Для кого? – деловито поинтересовался он.
– Для Екатерины Павловны.
Каллиграфическим почерком он нанёс на обратной стороне надпись, размашисто расписался, и отдал мне.
– Игорь Евгеньевич, она ещё просила вам передать письмо, – я изо всех сил старался придать голосу искреннюю любезность.
Мельгунов взял брезгливо конверт, демонстративно разорвал на мелкие клочки и бросил в урну.
– Что-то ещё? – поинтересовался он.
– Нет, больше ничего, благодарю вас.
Меня подмывало съездить ему в морду, и стоило огромных трудов взять себя в руки. Мельгунов развернулся и лёгкой походкой проследовал в коридор. Обернувшись, я заметил на лице Верхоланцева такую гадливость, будто он случайно наступил в дерьмо.
– Олег, иди сюда, – он поманил меня, указывая на стул, где только что сидел Мельгунов. – Поговорить надо.
– Да я и так все слышал, – с иронией сообщил я, усаживаясь напротив него.
Верхоланцев усмехнулся в усы.
– Слушай, что я придумал. Семён напишет сцену, где вы ссоритесь с этим козлом, ты случайно ранишь Милану, суд, пожизненный приговор. А потом мы устроим тебе побег из тюрьмы. И куча всяких сцен. Все, что запланировали. А этот мудак знать не должен. Семён, ты согласен?
Сценарист понимающе кивнул, и сделал пометку в блокнотике. Почему это Верхоланцев так заботится обо мне? Решил насолить Мельгунову, который ему надоел? Или по какой-то другой, не ясной мне, причине?
– Не вешай нос, Верстовский! – весело бросил Верхоланцев. – Этот ублюдок для всех заноза в заднице. Отдыхай!
Я встал, но на секунду замешкался, беспокойство о Милане не отпускало меня. Верхоланцев, перехватил мой взгляд, и всё понял:
– С Миланой все в порядке. Ты что думаешь, она в первый раз вены-то режет? Так-то. Иди.