Прколятый род. Часть II. Макаровичи
Шрифт:
К Корнуту спиной повернулся. Раисе Михайловне почтительно:
– А то прикажите топор принести. Топором живо филенку высадить возможно. Только, конечно, шум и непорядок-с.
За дверью тихо уже. Слышно - к двери подошла Ирочка. К разговору будто любопытно прислушивается.
– Доктор! Доктор!
Шагами быстрыми доктор подошел. Доктора Райченко у подъезда психиатрической больницы карета захватила.
Раисе Михайловне руку подал. Глазами добрыми, умными оглядел всех сквозь очки.
– Зачем так много народу?.. Да, да. Все уйдите... Да, и вы. Все. Один я.
Громко
С вечерним поездом повез доктор Райченко Ирочку в Москву, поместить в частную лечебницу. Просила только, чтоб в карете на вокзал ехать. И никто чтоб не провожал и не прощался. И когда по дому пойдет, чтоб никто-никто не встретился.
А Макар, по зале бегая, на Корнутову невесту испуганно поглядывая, на особу, никому в городе неведомую, плакался жалобно:
– Да зачем ее в Москву? Да что ж это такое? Раиса Михайловна, Раиса Михайловна! Пусть Ирочка ужинать идет. Пусть икорки поест свеженькой; все у нее и пройдет... Икра у меня, Корнут! Такой икры давно не было.
XXXVI
На обледенелых баррикадах московских третий день щелкают револьверы и ружья. Крича об убитых сомнениях совести, сосредоточенно злы лица солдат. И не заглядывают в те лица молодые и старые командиры, когда говорят короткие приказывающие слова.
Держатся, сколько можно, и, почуяв неминучее, разбегаются дружинники. Быстры темные фигуры. Молодежь весела. Захватило дело. Тешит новизна, тешит решимость и то еще, что пока так мало убыло, из них. Немало и немолодых дружинников.
Скорым шагом идя, на перекрестке окликнул Глеб человека, башлыком укутавшего голову. Глаза чьи-то помолодевшие под башлыком сверкнули. Борода инеем и сединой поморожена.
– Хорошо, хорошо, Глеб. Оно и пора. Приустали, Кого увижу, всех по квартирам.
Через полчаса, входя в дом на глухой улице, Глеб говорил юному совсем дружиннику, держа его за локоть:
– Очередь! Очередь, товарищ. Ну, куда вы годны будете после пятнадцати-то часов!
– Да никакой усталости...
– Верю. Но это вне нас. Внезапная слабость... Потускнеет внимание... Нет, сон, сон... Несколько часов сна. Не одна наша группа на работе. Не бойтесь.
По грязной лестнице поднимались, светя электрическим фонариком.
В большой трехоконной комнате человек шесть дружинников. Не громко, но живо беседовали.
– Ждет кто-нибудь?
– Да, там.
– Дама в ротонде?
– Да.
По коридору прошел Глеб в комнатку маленькую. Со стула навстречу поднялась Дарья Николаевна Борк.
Шепотно говорили. Трепетала вся, в ротонду бархатную темно-голубую кутаясь, лицо красивое в белый мех пряча, в пушистый.
– ...Ну, этого не бойтесь, Дарья Николаевна. Не можем требовать от вас того, что претит вам. Это ведь и мне претит. Пока только разговорами разными, слухами, баснями старайтесь их убедить вот в этом. Бумажку вот эту изучите. Тут все так подстроено, что, если убедить, на неделю они по ложным следам пойдут. А мы тем сроком... А убедить... В этом женщину учить не приходится.
– Да.
И замолчала. И склонила голову. Он улыбнулся улыбкой спокойной. И тихо, ровно:
– Ну, справитесь. Верю. И потом тот ведь вам муж. Разные минуты найдутся, чтоб шепнуть: «Не там ли поискать? Не туда ли направить?» Пусть домов десяток разгромят. А здесь, в бумажке, все. И с достаточной вероятностью. И, пожалуйста, о численности. Очень важно. И, конечно, поверят... Вот еще что, Дарья Николаевна. В Петербург послать нам нужно человека. Наши все здесь нужны. И риск большой. А если бы вы взялись, те бы вам свиту дали, доставили бы. Вам только сказать: «боюсь я здесь и во что бы то ни стало в Петербург меня отвезите». Подумайте-ка и завтра мне ответ.
– Мне не удастся еще раз придти сюда.
– И не надо, и не надо. Мы опять через того. А в Петербург не завтра, дня через четыре, если здесь пойдет, как я рассчитываю. Да и успеть вам нужно про то им наговорить. Ну, пора вам. Счастливо! Товарищ Карп проводит.
Шли двое по тихим улицам минут двадцать бессловно. Пушка далекая громыхала вздохами. Повиделась фонарями озаренная площадь. Карп во тьму назад нырнул. Одна дошла Дарья Николаевна до ворот дома большого. Солдату слово сказала. Мало минут ожидала. В квартиру Настасьи, вдовы Семена Яковлевича, поехала. Силуэты двух конных жандармов видела сквозь замерзшие стекла дверей кареты.
Полковник Борк в прихожую выбежал.
– Отвезла племянницу? Устроила?
– Да.
– Что так долго? Беспокоились.
– Задержали у генерала.
В столовой говор громкий, разноголосый. Звон стеклянный. От стола, где много людей, сверкающих серебром и золотом галунов, пуговиц и эполет, отошла Настасья, хозяйка; сына Никандра к окну отвела, голосом резким, пьяным ему говорила, забывая, что могут слышать ее, а, может быть, и не забывая того.
– Не смей матери прекословить! Тебя кто в люди вывел? Не видать бы тебе этого мундира, как своих ушей. Не знаешь главного, потому и разошелся. Мальчишка! Смотри. Вот мой жених. Через месяц наша свадьба в Петербурге, понимаешь? И чтоб к утру обе те доверенности были тобой подписаны.
Жестом сценическим указала из полумрака, под пальмой стоя, на тучного генерала с лицом багровым. Сидел грузно у стола, вилкой скатерть забвенно царапая.
– Понимаю. Давно бы так.
И, щелкнув каблуками, корнет Никандр подошел к столу, глазами разгоревшимися пытаясь встретиться со взглядом Дарьи Николаевны, вошедшей в беседу офицеров.
– У генерала сейчас говорили...
– Господа, silence! [19]
XXXVII
19
Тише (фр.)