Про повесть о королевстве поли (пояснение к повести «Дайте руку королю»)
Шрифт:
Он сказал мне, что «жалеет и не жалеет о результатах борьбы любопытства и благоразумия». Он говорил о биологическом оружии, о работе над тем, что фигурировало как «бэшка», – и так и виделось, что мне её вводят. В его рассказах прозвучало название биологического института «Загорск-6» спецуправления генштаба, я услышал имена, фамилии специалистов, занимавшихся «бэшкой», стал задавать вопросы о внешности – четыре портрета совпали с теми, что отпечатались в памяти. Совпала с незабытой фамилия Златоверов. Я помнил, как тот называл троих подчинённых: Радик, Миха, Тольша. Обращения сходились с именами и портретами тех, кого рассказчик назвал Бебяковым, Овечкиным и Фоминых.
Мне давно не давало покоя: не огрех ли памяти, что
На прощанье он снабдил меня адресом челябинского журналиста, своего товарища со времён учёбы, с которым накануне поговорил по телефону. Челябинец слышал кое-что о том, что делалось на засекреченном объекте «Новогорный-2».
Мне удалось встретиться со сведущим человеком через год, тут выяснилось, что информация у него из первых рук. Он был завзятым охотником и понадобился Златоверову, который, не чуждаясь иных удовольствий, обожал убить лося.
Журналист и руководитель объекта, где производились опыты над искалеченными детьми, провели немало часов вместе на охоте и у костра. Высокопоставленному лицу оказалась присуща распространённая слабость: водка развязывала ему язык. Журналист выслушивал не менее распространённый среди начальства аргумент: если не расслабляться, то можно и сломаться.
Глуша водку, Златоверов говорил, что ответственность, которую он несёт, более чем заслуживает слова «страшная». Детские организмы, уже поражённые вирусами и претерпевшие специфические изменения, сталкиваются с новым противником, помогая вывести средство поражения, неотразимое для тех, кому оно будет предназначено. И когда страна выиграет войну или окажется от неё спасённой, разве кто-то спросит, сколько, кем, чем и как было за это заплачено?
Журналист передавал мне, как Златоверов с пьяной слезой жаловался: «от нас ушёл ещё один из малых сих – а работа продвинулась ещё на шаг».
Расслабившийся охотник был неописуем, когда, развалившись перед костром, разглагольствовал с косой извиняющейся ухмылкой: им тамлучше, чем тут с нами, никто же не доказал, что тамничего нет.
Я спрашивал челябинского друга, какие привычки, характерные чёрточки имелись у жутковатой личности. Журналист помнил: Златоверов в минуты волнения навязчиво предлагал папиросы всем, кто был рядом, ну и пару раз упомянул, что очень любит студень из лосиных ног.
Металлические коронки, которые взблескивали во рту профессора, мой друг вспомнить не мог, и мне приходила мысль, не перегружаю ли я портрет деталями? Однако стальные златоверовские зубы не изгонялись из памяти. Только-только представлю героя, и вот они блестят, когда тонкие губы раздвигаются при разговоре. Я решил их оставить.
Точно так же я ничего не изменил во внешности других «военврачей», хотя, перечитывая рукопись, предполагал: меня могут обвинить в «окарикатуривании». У Михи Овечкина остались морщинистый, несмотря на молодость, лоб и густейшие жёсткие тёмно-русые волосы, торчащие над ним, будто щетина дикого кабана. Радик Бебяков сохранил тщательно подбритую ниточку усиков, а Тольша Фоминых – странную чёлку полукругом и досадливо-недоуменное выражение: «Я щи просил, а что даёте?»
Поясню это выражение. До того как оказаться в институте, я лежал в санатории, и там нам в летнюю жарищу пообещали на обед окрошку – но опять дали противный горячий суп. Мне не забыть, каким стало лицо сидевшего рядом со мной мальчика. Выражение вспомнилось, когда я увидел Фоминых, но в отношении к нему окрошку вытеснили щи.
Предметы, лица в детстве видятся, заметил я взрослея, более выпуклыми, резкими, чем их видишь потом, в сравнение с людьми просятся сказочные образы, как, скажем, дикий кабан. У меня
Однако вещь, какой я её задумал, не могла состоять лишь из увиденного детскими глазами, поскольку читателю надо было сообщить и о том, что известно не всякому взрослому. Я выбрал приём: писать повесть от третьего лица, чтобы плавно переключаться, когда нужно, с детского восприятия на точку зрения взрослого человека – автора с необходимыми знаниями.
Начать работу мне помогла замаячившая впереди в ореоле риска цель: попытаться передать рукопись на Запад. Но не хотелось отказываться и от надежды, что книга может выйти в СССР – если, ясное дело, не упоминать в ней об опытах над детьми, да и о том, о другом – тоже. Потому не оставалось ничего иного, как поочерёдно работать над двумя вариантами. Какое-то время подзанявшись рукописью «для Запада», я разводил краски пожиже и давал запечатлеться соответствующему куску текста для советских редакторов. Затем вновь брался за прежний вариант.
Так оно и двигалось – медленнее некуда. Раздражала нехватка времени: я заведовал отделом промышленности и транспорта городской газеты и работать над книгой мог только по вечерам и в выходные.
Год усилий показался мне достаточным, чтобы приклеить к «соцварианту» happy endи послать рукопись в редакцию центрального журнала. Месяц спустя пришёл немногословный отказ, где указывалось: мне следует основательно потрудиться над осмыслением материала, так как временами создаётся впечатление, что автор не поднимается выше восприятия шестилетнего ребёнка.
В ответе из другой редакции я прочитал, что повести необходим «праздничный факт», излечение кого-то из больных. Последующие отказы оказывались преснее.
В то время я уже был на заметке КГБ из-за знакомства с неформальным кружком молодёжи Свердловска (ныне Екатеринбург), меня начали вызывать на так называемые «профилактические беседы» и однажды спросили, что такое я пишу об искалеченных детях. Я объяснил: воспроизвожу часть моей биографии, рассматриваю проблемы детей-инвалидов, глядя глазами пострадавшего. Коли надобно, могу предъявить рукопись для ознакомления. (Не помню – кажется, на следующую беседу я принёс «соцвариант». Во всяком случае, в КГБ насчёт рукописи меня больше не донимали).
Между тем сытый чередой отказов, я стал писать на другие темы, и тут мне повезло больше. В 1985 году в коллективном сборнике «Поиск–85» (Приключения, фантастика) в Челябинске был напечатан мой рассказ «Испытание «Тарана».
За дебютом последовали другие публикации, мои рассказы, повести печатали альманахи, журналы, коллективные сборники СССР – книга же о московском лечении лежала на нижней полке. Я не нашёл, с кем передать рукопись на Запад.
В пору гласности принялся искать отечественных издателей, но не оказался в нужный миг в нужном месте; в печати раскрывалась гостайна за гостайной, и то, что редакторам представлялось самым ценным в моей рукописи, быстро теряло взрывной эффект. Мне предлагали добавить острых моментов, но это было для меня неприемлемо; когда же один издатель, после препирательств, пообещал оставить текст без изменений, но отказался дать письменные гарантии, я заподозрил, что он сделает как хочет и поставит меня перед фактом.