Про тебя
Шрифт:
— Ну и что? Человеку иногда нужна разрядка. Достоевский и в карты играл, проигрывался.
— Иногда! Но это происходит каждый день. Однажды пришёл с подбитым глазом. Почему — не говорит.
В кухню заглядывает Ирина.
— Только что звонила Одилия. Через полчаса притащится со своей скрипкой и головной болью.
— А скрипка-то зачем? — спрашивает Анастасия.
— Хочет сыграть гостям, что она выучила за день. У неё же нет аудитории, кроме шести кошек, шофёра и знакомого юриста, которые должны слушать этот ужас. Не сердитесь,
Не успеваю ответить, потому что, не взглянув на мать, в кухню входит Женя. Между её широко расставленными ладонями зажато штук двенадцать кошельков, в том числе и мой.
Она демонстративно сваливает их на стол возле откупоренных бутылок, приказывает мне:
— Садись!
Присаживаюсь совершенно убитый этим неожиданно обнаружившимся изобилием кошельков, кошелечков… Ирина, Этьен и Анастасия безмолвно стоят вокруг.
— Мама говорит — ты бедный, — скороговоркой сообщает Женя. — Она часто ездит на гастроли в разные страны и всегда отдаёт мне монеты, какие у неё остались. Видишь, в этом кошельке — немецкие, называются пфеннинги, в этом — называется гульдены, из Голландии, в этом — лиры, тут, смотри, песеты, красивые…
Она последовательно вытряхивает мелочь из всех кошельков, отдирает липучки с моего, пригоршней запихивает монеты во все его отделения. Кошель разбухает, как поросёнок.
— Вообще-то, наверное, это немного. Но, может быть, тебе на первое время хватит.
— Женька, спасибо, — я стараюсь сдержать подступившие слезы. — Только, пожалуйста, забери все это назад. Во–первых, я вовсе не беден, раз оказался у вас во Франции. Во–вторых, в Москве другие деньги. Называются — рубль. Это там не годится. Разве ты не знала?
Девочка, поджав губы, секунду стоит в нерешительности. Затем хватает полосатый кошель, бросается вон.
— Она в вас влюбилась. Амур. — Констатирует Анастасия и целует своего Этьена.
Ирина же оторопело собирает со стола оставшиеся кошельки.
А я сижу, понурив голову.
Скажи, чем я мог вызвать такой порыв чисто детской души? Неужели действительно произвожу впечатление нищего?
Ирина подходит, трогает за плечо.
— Как вам удобнее, сначала посмотреть больных и потом ужинать, или наоборот? Все уже собрались в гостиной, все накрыто.
Поднимаю на неё глаза.
— И Одилия прибыла?
— Явилась. Пока Женя устраивала здесь спектакль.
— Хорошо. Проводите Одилию в комнату, где я ночевал. Потом по очереди остальных.
Может быть, сначала поужинаем? Вы где-нибудь ели? Ведь вы не обедали, какой ужас!
Значит, Ирочка, вы считаете то, что произошло сейчас в этой кухне спектаклем? Капризом взбалмошной девочки?
Поднимаюсь, ухожу в свою комнату.
На столике у стены лежит большой, нестандартный конверт. Открываю его. Там два красно–зелёных листа.
За окном уже не облака, а тучи. Вот–вот грянет ливень.
В комнату заглядывает Ирина.
— Одилия не хочет идти. Боится остаться наедине с незнакомым мужчиной…
— Что ж, идём в гостиную.
…При виде уставленного закусками и выпивкой стола, вокруг которого сидят гости, ощущаю приступ зверского голода.
Одилия — высокая, пожилая женщина с бледным лицом поднимается навстречу. Бежевое платье, подпоясанное золотистым металлическим поясом, в ушах сверкают бриллиантовые серьги, вокруг шеи широкий золотой обруч, видимо, чтоб прикрыть дряблую, морщинистую кожу.
— Ирина, Анастасия, кто-нибудь переведите ей, пожалуйста — пусть снимет этот металл. Пояс тоже. Все, кроме серёг. У неё сейчас болит голова?
— Сильно, — отвечает Ирина. — Несмотря на таблетки.
«Господи, Иисус Христос, — молюсь я про себя, подходя вплотную к
пациентке. — Именем твоим прошу Отца нашего небесного, если можно, если будет воля Твоя, дай исцелить эту больную женщину.»
Жестом прошу Одилию приподнять согнутые в локтях руки. Берусь за локти, большим и указательным пальцами с силой нажимаю на точки, расположенные чуть выше суставов.
— О–ля–ля! — Одилия стонет от боли.
Продолжаю стискивать точки, пока у неё на щеках под слоем грима не появляется румянец.
— Все. Пусть сядет, отдышится. Спросите, сейчас болит голова?
Одилия трогает пальцами лоб, виски. Что-то отвечает.
— Боль будто выключили, — переводит Ирина.
— Втолкуйте ей, чтоб больше никогда не носила ничего металлического, окольцовывающего тело. Особенно вокруг живота, где находится солнечное сплетение, и вокруг шеи, где щитовидка. Кто следующий?
Становится слышен шум налетевшего ливня.
…Мама Анастасии, всегда молчаливый отец с маленькими, внимательными глазами, их родственница все в той же накинутой на плечи серебристой шали. Поочередно занимаюсь ими. Выдохся уже только оттого, что чувствую себя, как фокусник перед ротозеями…
А тут ещё Ирина просит напоследок посмотреть её, продиагностировать.
Поворачиваюсь к ней, и лишь сейчас замечаю стоящую в дверях гостиной Женю.
Внезапная мысль поражает меня: зачем я стесняюсь, скрываю самое главное — свою молитву, своё прошение к Богу? Ведь если кто-то и исцеляется, то только благодаря Его соизволению.
Осенив себя крестным знамением, говорю громко, решительно:
— Иисус Христос, Господь и друг наш, сохрани и помилуй эту девочку, её мать Ирину, этих людей! Дай мира этому доброму дому… Дай, чтоб все мы пришли к Тебе, пока живы
Звонит телефон. Женя кидается к трубке, срывает её, снова кладёт на рычаг.
Все продолжают взирать на меня, ждут. Только Анастасия смотрит, не скрывая иронии. От моей решимости нет и следа. Чувствую себя неловко. Стою, как в пустыне.
Телефон звонит снова. На этот раз к нему подходит Ирина. Почему- то подзывает меня, подаёт трубку.