[Про]зрение
Шрифт:
Светлые, а также возвышенные моменты имеют один, но чрезвычайно существенный недостаток – им отпущен очень краткий срок, о чем можно было бы в силу очевидности даже и не упоминать, если бы дело не осложнялось сопутствующим неприятным обстоятельством, заключается же оно в полнейшей неопределенности того, как нам быть и что делать дальше. Впрочем, это затруднение легко сводится на нет в тех случаях, когда имеется у нас министр внутренних дел. Не успел еще кабинет снова рассесться по своим местам, не успел еще министр общественных работ и культуры утереть непрошеную слезу, как министр внутренних дел поднял руку и попросил слова. Пожалуйста, сказал премьер. Как метко выразился господин президент, бывают в жизни политика светлые и возвышенные моменты, и нам с вами выпало счастье своими глазами наблюдать два таких момента – мы слышали благодарственные слова главы нашего государства и речь нашего премьера о новой стратегии, которая была единодушно поддержана всеми присутствующими и по поводу которой я намерен высказаться – не за тем, разумеется, чтобы умерить вызванное ею восхищение, боже упаси, но для того, чтобы в меру моих скромных сил развить и расширить некоторые ее положения, так, например, наш уважаемый премьер сказал, что не следует ожидать результатов уже через двадцать четыре часа, но что он не сомневается – результаты эти появятся еще до того, как минут первые двадцать четыре дня, и я при всем моем уважении должен сказать, что ждать так долго нельзя, не такое сейчас в стране положение, мы и двадцати дней ждать не можем, и пятнадцати, и даже десяти нам не отпущено, в монолите нашей государственности образовались бреши, величественное здание ее ходит ходуном и содрогается, и в любой момент можно ждать обрушения. Может быть, предложите что-либо конкретное или так и будете руинами пугать, спросил премьер. Предложу, бесстрастно отвечал министр, как бы не замечая сарказма. Ну, в таком случае сделайте одолжение, просветите нас. Прежде всего хочу особо подчеркнуть, что не ставлю перед собой иной цели, кроме как дополнить, кое-что прибавить к тому, что было сказано и всеми одобрено, это не поправки и не критика и не стремление улучшить, а просто нечто иное, и это, надеюсь, привлечет ваше благосклонное внимание. Может быть, вы перестанете ходить вокруг и около, приступите наконец к делу и скажете, что вы предлагаете. Я, господин премьер-министр, предлагаю нанести стремительный удар с воздуха, силами наших вертолетов. Только не говорите, что решили бомбить столицу. Вот именно, бомбить, бомбить бумагами. Бумагами. Точно так, перечисляю в порядке убывания, от более важного к менее – надо сбросить на город подписанное господином президентом обращение к жителям, затем – серию кратких и высокоэффективных прокламаций, имеющих целью подготовить умы к восприятию того, что гарантированно потребует большего времени, то есть обработки общественного мнения газетами, телевидением – СМИ должны будут напомнить о тех временах, когда мы были слепы, очерки и рассказы наших писателей, и, кстати, прошу учесть, что мое ведомство располагает собственной, отлично подготовленной командой специалистов, потому что литераторам удается убеждать, насколько я понял, лишь ценой значительных усилий и на краткий срок. Задумка превосходная, перебил президент, однако я должен буду одобрить и завизировать текст либо внести в него изменения, какие сочту нужным, но в любом случае, повторяю, идея хороша, а хороша она еще и тем, что чрезвычайно правильна в политическом отношении, ибо выдвигает президента в первый ряд, на передовую, так сказать, очень, очень удачная мысль. Одобрительный шумок, возникший за столом, дал понять премьеру, что этот раунд министр внутренних дел выиграл. Что ж, так тому и быть, отдайте необходимые распоряжения, сказал он вслух, а мысленно поставил правительству очередную жирную единицу за поведение.
Успокоительной идее насчет того, что рано или поздно и скорее даже рано, чем поздно, судьба непременно сокрушит гордыню, нашлось громовое подтверждение в виде унизительного оскорбления, нанесенного министру внутренних дел, который, уверовав было, что сумел все же вырвать победу в кулачном бою с премьером, вдруг обнаружил, что его планы пошли прахом, если не куда подальше, и все из-за вмешательства небес, внезапно, в последнюю минуту сыгравших на руку противнику. Последние, равно как, впрочем, и первые выводы, сделанные самыми чуткими и вдумчивыми аналитиками, возлагали всю вину на президента республики, промедлившего с одобрением манифеста, который за его подписью должен был сбрасываться с вертолетов для укрепления морального духа горожан. Три дня, последовавшие за памятным заседанием кабинета министров, небосвод представал миру в цельнокроеном великолепии лазурного наряда, который сидел как влитой, нигде не морщил и не собирался в складки, и эта объяснявшаяся безветрием гладкость была идеальна, чтобы разбросать с поднебесья бумажки и глядеть потом, как кружатся они, и, уподобясь эльфам, танцуют в воздухе, а потом подбираются теми ли, кто проходил по улице, или же на улицу эту выскочил, влекомый желанием узнать, какие там новости или распоряжения с неба на нас упали. И три дня, таких погожих, таких гожих для исполнения этой затеи, мыкался замусоленный манускрипт туда-сюда, из президентского дворца – в министерство внутренних дел и обратно, то обогащаясь новыми положениями, то оттачиваясь в формулировках, то набирая весу в аргументах, и поверх зачеркнутых слов вписывались другие, тотчас претерпевавшие ту же злую участь, и фразы не вязались с теми, которым предшествовали, и противоречили тем, за которыми следовали, и сколько же извели чернил, сколько перемарали бумаги, и вот, значит, что это такое – муки творчества, слава богу, наконец-то узнали. На четвертый день небо, прискучив ожиданием и увидев, наверно, что внизу никак не мычат и более того – не телятся, решило задернуться с утра пораньше плотным пологом темных, грузных туч из разряда тех, что грозят дождем и угрозу свою приводят в исполнение. И в последний предполуденный час швырнуло пригоршню разрозненных капель, и заморосил, то прекращаясь, то вновь принимаясь, нудный дождичек, вопреки угрожающим тучам не суливший вроде бы ничего серьезного. Этот дождик-дождик-перестань продолжался еще часа два-три, а потом вдруг, без малейшего предупреждения, словно надоело притворяться и изображать чувства, которых нет, сменился настоящим, упорным, непрестанным, сильным, хоть и не яростным, из разряда тех, что способны лить неделю кряду и обычно приносят такую пользу сельскому хозяйству. Но не министерству внутренних дел. Даже если предположить, что командование военно-воздушными силами разрешит вертолетам подняться в воздух, что уже само по себе весьма проблематично, сбрасывать в такую погоду бумажки – это уж совсем себя не уважать, и не только потому, что народу на улицах – всего ничего, а который есть, занят по большей части стараниями вымокнуть как можно меньше, а и потому, что шлепнется президентский указ в грязь или – куда это годится – будет всосан в ненасытимую утробу водостоков, размолот в кашу автомобилями, обдающими потоками воды из-под колес, ибо истинно, истинно говорю вам – только самый пламенный поборник законности и порядка, радетель чинопочитания станет наклоняться и доставать из мерзкой жижи откровение насчет сходства, существующего меж всеобщей слепотой,
Если бы этого острого разговора не случилось, если бы президентский манифест и прочие летучие листки окончили свою недолгую жизнь в мусорном баке, история, которую мы рассказываем здесь, была бы совсем иной. В чем и как именно – сказать затрудняемся, но что другой – совершенно точно. И, разумеется, внимательный ко всем изгибам и излучинам нашего повествования читатель из когорты тех аналитиков, которые всему на свете надеются найти исчерпывающее объяснение, не преминет спросить, был ли диалог президента и премьер-министра вставлен сюда в последнюю минуту для исполнения давно уж обещанной смены курса или же случился он потому лишь, что судьба его такая, и возымеет последствия, которые в самом скором будущем не замедлят обнаружиться, а рассказчику просто не оставалось ничего иного, как отложить в сторонку загодя припасенную историю да проследовать этим вот новым, внезапно проложенным на его морской карте маршрутом. Полностью удовлетворить такого читателя тем или этим ответом невозможно. Разве только если рассказчик с обескураживающе-дерзкой откровенностью признает, что уверен как ни в чем и никогда, что правильно ведет эту неслыханную историю о городе, который решил воздержаться от голосования и для которого последовавший за тем яростный, но так благополучно завершившийся обмен репликами меж президентом и премьером пришелся как нельзя более кстати. А иначе трудно будет понять, зачем бросил он трудолюбиво ссученную нить повествования и пустился в отвлечения не о том, чего не было, но что могло бы быть, а наоборот – о том, что было, но чего запросто могло бы не быть. И – довольно ходить вокруг да около, ибо мы имеем в виду письмо, полученное президентом республики спустя три дня после того, как вертолеты пролились над городскими улицами, проспектами, площадями дождем разноцветных бумажек, в которых сочинители из министерства внутренних дел разъясняли более чем вероятную связь между трагической эпидемией слепоты, постигшей город четыре года назад, и нынешним электоральным безумием. Случилось так, что письмо это попало в руки некоего дотошнейшего секретаря, принадлежащего к породе тех, кто прочитывает мелкие буковки, прежде чем взяться за большие, к разряду людей, способных в завалах и залежах кое-как пригнанных друг к другу слов отыскать крохотное зернышко, которое стоит немедля начать поливать и взращивать, сознавая, что в нем-то и заключена истина. В письме же сказано было следующее: Ваше превосходительство, господин президент республики. Прочитав со всем подобающим и более чем заслуженным вниманием манифест, который вы направили гражданам страны и в первую очередь – обитателям ее столицы, в полной мере сознавая свой патриотический долг и отчетливо представляя, что кризис, в который неуклонно погружается страна, требует от всех нас ревностной, постоянной, неусыпной бдительности в отношении всех необычных явлений, что происходят или могут произойти у нас на глазах, я беру на себя смелость повергнуть на благосклонное рассмотрение вашего превосходительства некоторое количество неизвестных фактов, могущих способствовать лучшему пониманию того, какое бедствие обрушилось на нас. Я говорю это потому, что, будучи человеком обычным, верю, как и вы, господин президент, в существование некой связи между недавней гражданской слепотой, выразившейся в стремлении оставить бюллетень чистым, и той слепотой, что на несколько неизгладимых из памяти недель отделила нас от всего остального мира. Я хочу сказать, господин президент, что нынешняя слепота может быть объяснена слепотою тою, первою, а обе они – существованием, не уверен, но не исключаю, что и деятельностью, одного и того же человека. Но прежде чем продолжить, я, движимый исключительно гражданским самосознанием, в коем никому не позволю усомниться, считаю своим долгом заявить, что я – не доносчик и не ябедник, не стукач, но всего лишь служу своей отчизне, попавшей в трудные обстоятельства и не видящей впереди путеводной звезды, на свет которой сумеет она выйти к спасению. Не знаю и не могу знать, достаточно ли этого письма, чтобы возжечь этот свет, но, повторяю, долг есть долг и в этот миг чувствую себя солдатом, что делает шаг вперед из строя и добровольно вызывается выполнить некое задание, задание же это, господин президент, заключается в том, чтобы обнаружить – это слово я, говоря с кем бы то ни было на данную тему, употребляю впервые, – что четыре года назад я вместе с моей женой случайно оказался членом группы из шести человек, которые, как и очень многие другие, отчаянно старались выжить. Может показаться, что я не сообщаю вашему превосходительству ничего нового, ничего такого, что вы не познали бы сами, на собственном опыте, однако никто на свете не знает, что один член этой группы не потерял зрение, и человек этот был женой доктора-офтальмолога, ослепшего, как и все мы. В те дни мы торжественно поклялись друг другу, что никогда не будем говорить об этом, она заявляла, что не хочет, чтобы на нее смотрели как на диковину, как на феномен, чтобы подвергали ее исследованиям, и теперь, когда зрение вернулось ко всем, это чудо правильней было бы предать забвению, сделав вид, что ничего вообще не было. Я был верен этой клятве до сегодняшнего дня, но больше молчать не могу. Господин президент, поверьте, я счел бы оскорбительным, если бы мое письмо было расценено как донос, хотя по сути оно доносом и является, поскольку – и этого вы тоже пока не знаете – произошедшее на днях убийство было совершено тем самым человеком, о котором я говорю, но это – дело правосудия, я же всего лишь исполняю свой патриотический долг, прося обратить самое пристальное внимание на обстоятельство, которое до сих пор держалось в тайне и которое может, вероятно, объяснить причины безжалостной атаки на нашу политическую систему, ибо – смиренно позволю себе привести здесь ваши слова, господин президент, – эта новая слепота поразила самые основы демократического устройства, повредила им так, как никогда не могла повредить ни одна тоталитарная система. Излишне говорить, ваше превосходительство, что я полностью отдаюсь в ваше распоряжение – ваше или того ведомства, которому вам благоугодно будет отдать приказ начать расследование с тем, чтобы расширить, развить и углубить сведения, содержащиеся в настоящем письме. Клянусь вам, что не испытываю никакой неприязни к человеку, упомянутому в нем, но интересы отчизны, получившей в вашем, ваше превосходительство, лице наидостойнейшего представителя, суть единственный закон, коим я руководствуюсь и коему подчиняюсь с бестрепетным спокойствием того, кто знает, что исполнил свой долг. Примите, ваше превосходительство, и проч. Следовала подпись, а внизу слева – полные имя и фамилия отправителя, телефон, адреса почтовый и электронный, номер и серия паспорта.
Президент медленно положил листок на стол и, помолчав немного, спросил у начальника канцелярии: Кто еще знает об этом. Никто, кроме секретаря, который распечатал и зарегистрировал письмо. Надежный человек. Думаю, господин президент, ему можно доверять, он член партии, но в любом случае можно будет уведомить его, что малейшая нескромность с его стороны обойдется ему очень дорого, и с вашего позволения это предупреждение следует сделать не откладывая. Кому следует, мне. Нет, что вы, господин президент, полиции, вызвать его в центральное управление, а там какой-нибудь зверовидный следователь заведет его в кабинет для допросов и нагонит на него страху. Не сомневаюсь, что результаты будут самые впечатляющие, но предвижу одну сложность. Какую же, господин президент. Когда еще дойдет дело до полиции, а за эти несколько дней он может распустить язык, рассказать жене, приятелям, а то и, не приведи господь, журналистам, и хороши мы тогда будем. Вы совершенно правы, господин президент, откладывать не стоит, надо тотчас же шепнуть словечко начальнику полиции, если вам угодно, я с удовольствием займусь этим лично. Я правильно понимаю, что вы желаете устроить короткое замыкание в бюрократической сети, действовать через голову премьера. Никогда бы не решился на такое, не будь дело столь серьезным. Дорогой мой, на этом свете – а другого, кажется, и нет – все тайное когда-нибудь становится явным, и я верю вам, что этот секретарь – надежный человек, но не могу сказать того же о начальнике полиции, да еще вообразите, что будет, если он столкнется с министром внутренних дел, а что, ничего невероятного, даже наоборот – вполне возможное дело, и какой выйдет из всего этого шум, и министр внутренних дел потребует отчета с премьер-министра, раз уж нельзя с меня, а премьер захочет узнать, не вторгаюсь ли я в его компетенцию, нет ли тут покушения на его прерогативы, и дело вмиг получит огласку, и что прикажете тогда держать в тайне. Не могу в очередной раз не признать вашу правоту, господин президент, но что же нам сейчас делать. Доставьте-ка мне его сюда. Секретаря. Ну да, человека, ознакомившегося с содержанием письма. Сейчас. Сейчас, потому что через час уже может быть поздно. Начальник канцелярии снял трубку телефона и распорядился: Немедленно, рысью – к его превосходительству. Обычный путь по коридорам и приемным занимал не меньше пяти минут, но на этот раз вызванный вырос в дверях на исходе третьей. Он запыхался, и ноги у него дрожали. Чего было нестись как на пожар, молвил с добродушной улыбкой президент. Господин начальник канцелярии приказал как можно скорее, едва переводя дух выговорил тот. Ну ладно, я вас вызвал по поводу вот этого письма. Да, господин президент. Вы ведь, надо полагать, прочли его. Точно так. И помните, о чем там шла речь. Более или менее, господин президент. Нет уж, со мной, пожалуйста, от формул такого рода будьте добры воздержаться, а отвечайте прямо. Помню, господин президент, помню так ясно, словно только что его прочитал. И как считаете – можете вы поднапрячься и постараться забыть его содержание. Смогу, господин президент. Не спешите, подумайте хорошенько, ибо постараться забыть и забыть – это не одно и то же. Так точно, господин президент, не одно. Стало быть, одного старания мало, потребуется еще что-то. Готов дать честное слово. Я уж было хотел повторить свою просьбу воздерживаться от таких оборотов, но лучше спрошу вас – какой реальный смысл влагаете вы в данном конкретном случае в романтическое понятие честное слово, что это значит. Это значит, господин президент, что я торжественно обещаю нигде и никогда, никому ни при каких обстоятельствах не открывать содержание этого письма. Вы женаты. Женат. Я вас вот о чем спрошу. Готов ответить. Полагаю, что хотя бы жене – и ей одной – вы о письме все же рассказали, то есть предали наше дело, огласке предали, я хочу сказать. Нет, господин президент, предавать огласке – значит делать всеобщим достоянием. Что ж, с одобрением могу заметить, что словари вам не чужды. Я и родной жене бы не выдал. Хотите сказать, что ничего ей не рассказали. Никому ничего, господин президент. Честное слово. Простите, господин президент, да ведь я только что. Ах, простите, запамятовал, что вы уже, если это опять изгладится из моей памяти, господин начальник канцелярии возьмет на себя труд напомнить. Слушаюсь, господин президент, в унисон прозвучали два голоса. Президент несколько мгновений молчал, а потом осведомился: Вот предположим, я захочу узнать, что вы написали в графе краткое содержание, можете ли вы избавить меня от вставания с кресла и сказать, что там значится. Одно-единственное слово, господин президент. Могучие надо иметь способности к синтезу, чтобы вместить в одно слово столь пространное письмо, и что же это за слово. Прошение, господин президент. Что-что. Прошение. И все. И все. Но ведь так невозможно понять, о чем это письмо. Вот и я так подумал, никто ничего не заподозрит, ибо слово прошение годится для чего угодно. Президент удовлетворенно откинулся на спинку кресла и улыбкой продемонстрировал сообразительному секретарю все свои зубы: С этого бы и начинали, и можно было бы тогда не брать с вас честное слово. Береженого, господин президент, бог бережет. Хорошо, очень хорошо, но время от времени просматривайте запись, мало ли что, вдруг кому-то придет в голову приписать еще что-нибудь к слову прошение, а пока можете идти. Слушаюсь, господин президент. Когда дверь за секретарем закрылась, начальник канцелярии сказал: Я, надо признать, не ожидал от него такой инициативы, думаю, сейчас он как нельзя лучше доказал нам обоим, что вполне может оправдать наше доверие. Ваше, может, и может, а мое – нет. Но я думал. И правильно делали, дорогой мой, но – не в том направлении, ибо людей следует делить не по признаку умный – дурак, а по признаку умный – чересчур умный, потому что с дураками мы делаем, что захотим, умных приходится использовать в своих интересах, тогда как чересчур умные, даже если они на нашей стороне, представляют собой постоянную опасность, и самое забавное – в том, что хотя всеми своими действиями они беспрестанно доказывают, что очень опасны, мы на эти предупреждения не обращаем внимания, а потом смиренно принимаем последствия. То есть, вы хотите сказать, господин президент. Я хочу сказать, что наш благоразумный и осмотрительный секретарь, этот эквилибрист, способный превратить в обычное прошение столь тревожное письмо, очень скоро будет вызван в полицию, где ему дадут острастку, о необходимости которой мы с вами недавно толковали, и не он ли сам пять минут назад сказал, не подозревая, впрочем, до какой степени он прав, что береженого бог бережет. Вы как всегда правы, господин президент, вы поразительно дальновидны. Да, но как политик совершил величайшую в жизни ошибку, когда позволил усадить себя в это кресло, потому что вовремя не понял, что к подлокотникам его привинчены кандалы. Это следствие того, что у нас – не президентская республика. Именно так, и потому мне позволено чуть больше, чем перерезать ленточки и лобызать детишек. А сейчас к вам пришла козырная карта. В тот самый миг, как я передам это письмо премьеру, будет эта карта бита, а я сделаюсь просто почтальоном. А в тот самый миг, когда он вручит его министру внутренних дел, это уже будет просто дело полиции, а полиция замкнет цепь. Вы многому, я смотрю, научились. У меня была хорошая школа. А знаете что. Я весь внимание, господин президент. Не будем трогать этого бедолагу, я ведь и сам, когда приду домой или ночью, под одеялом, жене расскажу, что там, в письме этом, да и вы, дражайший мой начальник канцелярии, не утерпите наверняка, и ваша жена поглядит на вас с восхищением, вот, мол, возлюбленный супруг мой причастен к государственным тайнам и к сетям, что плетет держава [8] , он пьет из этой чаши, он без противогаза дышит смрадом, который источают сточные канавы власти. Господин президент, я попросил бы. Да не обижайтесь, думаю, что я еще не самый скверный, найдутся и похуже меня, но временами, когда сознаю, что этого далеко не достаточно, душа болит так, что и передать нельзя. Господин президент, я держу и буду держать язык за зубами. Я тоже, но иногда вдруг представляю, что будет с нашим миром, если все вдруг откроют рты и не закроют их, пока. Пока – что, господин президент. Нет, так, ничего, оставьте меня одного.
8
Аллюзия на стихотворение Фернандо Пессоа (1888–1935) «Мамин сын».
Часу не прошло, а премьер-министр, срочно вызванный во дворец, уже входил в кабинет главы государства. Президент знаком предложил ему присесть и протянул письмо: Вот прочтите и скажите, что вы об этом думаете. Премьер устроился в кресле и начал читать. Дойдя примерно до середины, он вскинул голову с видом человека, едва понимающего смысл того, что ему сказали, а затем, больше не прерываясь и не совершая никаких мимических ухищрений, продолжил и завершил чтение. Благонамеренный патриот, сказал он, и одновременно – негодяй. Почему негодяй, осведомился президент. Если изложенное здесь соответствует действительности, если эта женщина и вправду существует, и в самом деле не ослепла четыре года назад, и помогала шести остальным, то нельзя исключить, что автор ей обязан жизнью, и как знать, если бы моим родителям в те дни посчастливилось встретить ее, они сейчас были бы живы. В письме сказано, что она убила кого-то. Господин президент, никто в точности не может сказать, сколько народу погибло в те дни, просто сочли, что все стали жертвами катастроф или скончались от естественных причин, и вопрос, так сказать, похоронили и могильным камнем привалили. И самый тяжелый камень можно откатить в случае надобности. Да, разумеется, можно, однако мне кажется, этот камень лучше бы не трогать, тем более что свидетелей убийства нет, а если и были, то – слепыми среди слепых, и было бы просто вопиющей бессмыслицей притянуть эту женщину к суду за преступление, события коего не установлено и состава коего не имеется. Автор письма утверждает, что она совершила убийство. Да, но не говорит, что был его очевидцем, и, кроме того, господин президент, еще раз заявляю вам, этот человек – негодяй. Нам не стоило бы оперировать категориями морали. Знаю, господин президент, но все же иногда трудно сдержаться. Президент взял письмо, оглядел его так, словно видел впервые, и спросил: Что намерены делать. Моя бы воля, я бы вообще ничего не стал делать, отвечал премьер, тут и ухватиться-то не за что. Вы, надеюсь, заметили, что автор намекает на некую связь между тем, что эта женщина осталась зрячей, и этим массовым вбросом незаполненных бюллетеней, с которого и начались все наши неприятности. Господин президент, порой мы с вами не можем прийти к согласию. Это естественно. Да, это естественно, и было бы так же естественно, если бы вы с вашим умом и здравомыслием, столь уважаемыми мной, не усматривали связи меж тем, что некая женщина не ослепла четыре года назад, и тем, что несколько сотен тысяч людей, никогда даже и не слышавших про нее, на неких выборах проголосовали так, а не иначе. Вот как. Именно так, господин президент, и никак иначе, и мой вам совет – сдать это письмо в архив, причем в тот его раздел, где хранятся письма от душевнобольных, дело предать забвению и продолжать поиски выхода из положения, выхода реального, а не навязанного каким-то идиотом. Похоже, вы правы, я как-то слишком уж всерьез воспринял эти нелепицы и вас заставил на них время тратить, сюда вот вас вызвал. Не беспокойтесь, господин президент, потерю времени, если она и была, мне с лихвой компенсировала радость от того, что мы пришли к согласию. И меня это радует, спасибо вам. Ну, что же, не стану мешать вашей работе и займусь своей. Президент собирался уж было протянуть ему руку, как вдруг резко грянул телефон. Он поднял трубку и услышал голос секретарши: Господин президент, министр внутренних дел на проводе. Соедините. Разговор вышел довольно долгим, президент молча слушал, и чем больше времени проходило, тем больше менялось его лицо, несколько раз он пробормотал: Да, – один раз: Это требует рассмотрения, – и завершил беседу: Поговорите об этом с премьер-министром. Дал отбой и сказал: Министр внутренних дел. Что же хотел этот милейший человек. Сообщал, что получил письмо аналогичного содержания и распорядился начать расследование. Скверная новость. Я сказал, чтобы он связался с вами. Да, я слышал, но от этого она лучше не становится. Почему. Я достаточно хорошо знаю министра внутренних дел – а мало кто знает его лучше, – чтобы утверждать со всей уверенностью, что сейчас он уже связался с начальником полиции. Остановите его. Попробую, но, боюсь, ничего не выйдет. Употребите власть. Чтобы меня обвинили в том, что я препятствую расследованию деяний, наносящих ущерб безопасности государства, тем паче теперь, когда государству грозит опасность, вы этого хотите, господин президент, спросил премьер и добавил: Вы же первый лишите меня своей поддержки, и согласие, к которому мы пришли, уже сейчас – не больше чем иллюзия, раз ни на что не годно. Президент кивнул и, помолчав, добавил: Кстати, по поводу этого письма мой начальник канцелярии бросил пять минут назад очень многозначительную фразу. И что же он сказал. Сказал, что полиция – последнее звено в электрической цепи. Могу лишь поздравить ваше превосходительство, у вашей канцелярии – хороший начальник, только стоит все же предупредить его, что некоторые истины изрекать вслух не следует. Здесь хорошая звукоизоляция. Но это вовсе не значит, что где-нибудь не спрятан микрофон. Я распоряжусь, чтобы проверили. Как бы то ни было, если найдут, умоляю, поверьте, что установлены они были не по моему приказу. Очень остроумно. Но грустно. Сожалею, мой дорогой, что обстоятельства загнали вас в такое безвыходное положение. Да нет, выход наверняка найдется, но сейчас я его не вижу, но и назад повернуть невозможно. Президент проводил премьера до дверей: Странно, сказал он, что этот человек не написал и вам тоже. Да написал наверняка, просто ваши канцелярии работают лучше моей. И это тоже остроумно. Только еще грустней.
Само собой разумеется, что и премьер-министру письмо пришло, пусть и с двухдневным опозданием. Зато моментально выяснилось, что регистратор гораздо менее скромен, чем его коллега из президентской канцелярии, и подтвердилась таким образом истинность слухов, гуляющих уже двое суток либо потому, что сотрудники среднего звена оказались ненадежны и потщились показать, что и сами не прочь смочить губки в громокипящем кубке, то есть стать причастными к тайнам богов, либо потому, что слухи эти были с намерением пущены сотрудниками министерства внутренних дел с целью под самый корень подрубить, в зародыше пресечь любую фантазию оппозиции, а то и просто – любую, пусть самую символическую попытку премьера сунуть палку в следственное колесо. Еще оставалась версия, которую мы назовем конспирологической, а состоит она в том, что секретный разговор премьера с министром внутренних дел, состоявшийся ближе к вечеру в тот же день, когда главу правительства вытребовали к главе государства, оказался значительно менее секретным, чем можно было ожидать от обитых тканью стен президентского кабинета, за которыми – да будет всем известно – притаились новейшие, современнейшие микрофоны, какие под силу учуять и выследить только и исключительно легашам с баснословной родословной. Так или иначе, но от зла снадобья не оказалось, горький час пробил государственной тайне, и некому ее защитить. И так непреложно убежден в печальной правоте этой истины премьер-министр, так совершенно уверен он, что тайны и секреты хранить бессмысленно вообще, а особенно – когда те уже перестали таковыми быть, что с видом человека, озирающего мир с поднебесных высот и будто произносящего: Мне ведомо все, не докучайте мне, медленно сложил письмо вдвое и спрятал его во внутренний карман пиджака, прибавив: Оно пришло прямиком из той давней слепоты, я оставлю его у себя, и невольно улыбнулся удивленному возмущению, возникшему на лице начальника канцелярии: Не беспокойтесь, мой дорогой, есть еще по крайней мере два таких же, не говоря уж про многочисленные копии, ходящие по всему городу из рук в руки. Возмущение сменилось оторопью, растерянностью – как будто начальник канцелярии не вполне понял то, что услышал, или как если бы совесть его нежданно-негаданно заступила ему путь и вдруг обвинила его в каком-то давнем – а может, и совсем недавнем – злодействе. Можете идти, я позову, если понадобитесь, сказал ему премьер, поднялся и подошел к окну. И скрип, произведенный отворяемым окном, был заглушен стуком закрываемой двери. Внизу виднелась недлинная череда крыш. Премьер почувствовал, что тоскует по своей столице и по тем временам, когда выборы проходили согласно указаниям, по однообразному течению часов и дней, делимых между мещанистой правительственной резиденцией и парламентом, по бурным и довольно часто – забавным и даже веселым кризисам кабинета министров, кризисам, похожим на потешные огни, у которых срок и сила горения расчислены заранее и контролируются, кризисам, благодаря которым он овладел не одним лишь искусством не говорить правду, но и научился делать так, чтобы она в случае надобности тютелька в тютельку совпадала с ложью – примерно так же, как изнанка самым естественным образом есть оборотная сторона лица. Премьер спросил себя, началось ли уже дознание, и задержался на мысли о том, не те ли самые агенты будут проводить его, что когда-то столь бесплодно пытались собирать в столице сведения и присылать донесения, или же все-таки министр внутренних дел предпочел поручить это самым своим надежным и доверенным людям из числа тех, кто имелся в поле его зрения и под рукой, и кто сейчас, как знать, прельстясь роскошью кинематографического экшена, тайком преодолевает блокаду, с кинжалом за поясом проползает под проволочными заграждениями, и, сумев обмануть чуткость ужасных электронных сенсоров, оказывается на другой стороне, во вражьем стане, и с кротовьим упорством, с кошачьим проворством и с прибором ночного видения во лбу движется к цели. И поскольку премьер как мало кто знает министра, кровожадностью лишь немного уступающего дракуле, зато страстью к театральным эффектам самую малость превосходящего рембо, то можно не сомневаться – акция будет именно такова. И премьер не ошибся. Притаившись в небольшом лесном массиве, почти примыкающем к границе зоны, трое ждут, когда же ночь превратится в рассвет. И надо сказать, не все, что навоображал себе у окна премьер-министр, соответствует действительности, предстающей нашим глазам. Ну вот, например, все трое в штатском, за поясом у них нет кинжалов, а пистолеты в кобуре носят успокаивающее название табельного оружия. Очень скоро мы узнаем, что в условленный час пресловутые сенсорные датчики на этом участке будут отключены на пять минут, а этого более чем достаточно для того, чтобы трое, не спеша и не торопясь, преодолели колюче-проволочные заграждения, тем более что там для этой цели заблаговременно был проделан проход, так что и штаны не порвешь, и сам не оцарапаешься. Армейские же саперы заделают его еще до того, как розовоперстая эос прикоснется к ним, высветив грозные шипы, на краткий срок ставшие безобидными, их, а также и огромные мотки проволоки, протянутые вдоль пограничной черты с обеих сторон. Трое – впереди идет старший, самый рослый из них, а за ним, гуськом, остальные – меж тем уже пересекли луг, и, увлажняя подошвы, постанывает под ними росистая трава его. На проселочной дороге, метрах в пятистах отсюда ожидает автомобиль, который в безмолвии ночи домчит их в столицу, доставит в офис подставной страховой компании, которую полное отсутствие клиентуры, как отечественной, так и заграничной, почему-то еще не смогло довести до краха и гибели. Инструкции, полученные непосредственно из уст министра внутренних дел, были ясны и определенны: Добейтесь результатов, а скольких пришлось для этого перебить, я спрашивать не буду. Инструкций же письменных у них с собой не было, как не было никакой охранной грамоты или иного документа, который можно было бы предъявить для защиты или оправдания в том случае, если бы что-нибудь пошло не так и хуже, нежели предполагалось, то есть вовсе не исключался вариант, что министерство просто оставит их на произвол судьбы, опять же если они совершат что-то предосудительное и угрожающее репутации государства, если бросят тень и посадят пятно на сверкающие ризы как целей его, так и средств их достижения. Эта троица подобна разведчикам, заброшенным во вражеский тыл, и, хотя нет вроде бы явных и веских причин беспокоиться за свою жизнь, все они тем не менее отдают себе отчет в том, сколь опасна их миссия, требующая аналитического таланта, стратегической гибкости, стремительного исполнения. И все – в максимальной степени. Не думаю, что вам придется кого-то убивать, сказал им на прощание министр, но если обстоятельства сложатся так, что без этого нельзя будет обойтись, то есть в крайней, безвыходной ситуации – действуйте без колебаний, а вопрос с юстицией я берусь уладить. Портфель министра юстиции недавно взял себе господин премьер, осмелился заметить старший группы. Министр сделал вид, что не услышал эту реплику и ограничился лишь тем, что пристально взглянул на дерзкого, которому не оставалось ничего иного, как отвести взгляд. Автомобиль же въезжает в город, на площади сменяет водителя, едет дальше и, тридцать раз прокрутившись по улицам, чтобы сбить с толку возможных, хоть и маловероятных, преследователей, останавливается у офисного здания, где помещается страховое общество. И поскольку навстречу вошедшим не выглянул вахтер с пожеланием узнать, кого это принесло в столь неурочный час, задолго до начала рабочего дня, есть основания предполагать, что некто накануне обратил к нему приветные добрые слова и убедил лечь спать пораньше, и посоветовал глаз сюда не казать даже в том случае, если бессонница не даст их ему сомкнуть. Трое поднялись на лифте на четырнадцатый этаж, прошли по коридору налево, потом свернули направо, потом еще раз налево и остановились перед дверью, на которой треугольная, потускневшей латуни табличка, приколоченная пирамидальными латунными же гвоздиками, возвещала, что за ней – не табличкой, а дверью, хотя и табличкой тоже – располагается провидение ltd., страховка и перестраховка. Они вошли, зажгли свет, заперли дверь и закрыли ее на цепочку. Старший обошел помещение, проверил связь, включил оборудование, проследовал на кухню и оглядел туалет, заглянул в комнатку, отведенную под архив, окинул взором разнообразное оружие, расставленное там, вдохнул знакомый запах металла и смазки и подумал, что завтра осмотрит это все тщательно и подробно, ствол за стволом, патрон за патроном. Подозвал своих спутников, сел сам и их усадил, после чего: Сегодня утром, в семь часов, сказал он, начнете слежку за подозреваемым, заметьте, что я назвал его подозреваемым не только, чтобы упростить общение между нами, поскольку он, насколько мне известно, не совершил никакого преступления, но и потому, что не подобает из соображений безопасности произносить его имя, по крайней мере, в первые дни, и еще добавлю, что надеюсь – операция займет не больше недели, и прежде всего необходимо будет составить схему передвижений подозреваемого по городу, где служит, с кем дружит, куда ходит, ну, в общем, рутина первоначального следствия, изучение плацдарма, предшествующее захвату. А допустим, он обнаружит за собой слежку, спросил второй. В первые четыре дня не заметит, а потом – вот и очень хорошо будет, нам того и надо, пусть поволнуется, потревожится. Он знал, на что шел, когда писал это письмо, предвидел, наверно, что его будут искать. Искать его будем мы, и когда настанет время, а я желаю, и вы поднапряжетесь, чтобы желание мое исполнить, так вот, хочу я, чтобы он боялся, что преследуют его те, на кого он донес. Жена доктора. Да нет, не она сама, разумеется, а ее сообщники, те, кто оставил бюллетень белым и чистым. Мы не слишком гоним, засомневался третий, еще работать не начали, а уже толкуем о подельниках. Мы покуда только набрасываем примерный эскиз, простой эскиз и ничего больше, примериваемся, и я стараюсь поставить себя на место субъекта, сочинившего письмо, и с его колокольни взглянуть на происходящее. Так или иначе, возразил главному второй, неделя – это, по-моему, чересчур, если постараемся, через три дня возьмем его за. Главный нахмурил лоб и сказал настойчиво: Неделя, я сказал, а раз сказал неделя, значит, неделя, но тут вспомнил про министра внутренних дел, а тот ведь вроде бы не требовал скорых результатов, но поскольку это требование чаще всего исходит из уст власть имущих и распоряжения дающих, то нет оснований полагать, что здесь должно быть иначе, с какой бы, собственно говоря, стати, быть этому случаю исключением, скорее уж наоборот, и, после таких мыслей сопротивление, которое было оказано идее трех дней, было не больше того, какое принято во взаимоотношениях начальника и подчиненного в тех редчайших, по пальцам одной руки считанных случаях, когда отдающий приказы вынужден внять доводам приказы получающего.
Не было еще восьми, когда шеф, вымытый, выбритый и одетый, вошел в комнату, где его подчиненные уже разодрали на кусочки, но, правду надо сказать, – с похвальной аккуратностью, с должным уважением и даже не без налета известного диалектического изящества план действий, разработанный министерством, а точней говоря – министром внутренних дел, и незамедлительно вынесенный на долготерпеливые берега полицейского управления. Он узнал его без труда и не затаил на них никакого зла – напротив, очень заметно было испытанное им облегчение. С той же волевой энергией, которая позволила ему одолеть бессонницу, заставившую его все же немало поворочаться в постели, он принял на себя руководство всеми операциями, великодушно отдав кесарю то, чего кесаря никак нельзя было лишить, но разъяснив со всей определенностью, что как ни крути, только богу или, называя другое его имя, власти в конце концов вернутся все блага и прибыли. И, стало быть, двое заспанных помощника, когда через несколько минут, шаркая шлепанцами, появились в комнате еще в халатах поверх пижам с вышитой напротив сердца эмблемой полиции, увидели перед собой спокойного, уверенного в себе человека. Шеф другого и не ожидал, так все и представлял, знал, что первый гол забьет он, и вот уже зажглось табло. С добрым утром, ребята, сердечно приветствовал он своих подчиненных, выспались, надеюсь. Точно так, ответил один и другой сказал: Точно так. Тогда позавтракаем, потом соберетесь и, может быть, сумеем взять его тепленьким, с постели, да, кстати, какой сегодня день, ах, суббота, ну, тем более, по субботам никто спозаранку не поднимается, вот увидите, он откроет нам в том же виде, что и вы сейчас, в халате и пижаме, в комнатных туфлях на босу ногу он прошлепает по коридору, и, следовательно, воля его к сопротивлению будет сломлена, так что живей, живей, а у кого нынче есть шанс отличиться и вызваться приготовить завтрак. У меня, ответил второй помощник, отлично зная, что третьего в его распоряжении не имеется. В иных-то обстоятельствах, ну, разумеется, если бы министерский план был не похерен, а принят без спору, тогда, конечно, первый остался бы с шефом утрясать и уточнять, пусть и без особой необходимости, детали предстоящего, но сейчас, тем паче что и сам оказался низведен до пижамы и шлепанцев, он решил сделать широкий товарищеский жест и сказал: Я помогу тебе. Главный кивнул, посчитав, что вот и хорошо, и сел за стол, проглядывая заметки, которые сделал накануне, прежде чем лечь спать. Пятнадцати минут не прошло, как оба помощника появились с подносом, на котором разместились кофейник, молочник, стаканы с апельсиновым соком, йогурт, печенье, джем, и в очередной раз catering [9] политической полиции подтвердил свою традиционно высокую репутацию, заработанную долгими годами и усердными трудами. Смиренно приемля свой удел, то есть согласившись пить кофе с холодным ли или потом подогретым молоком, помощники сказали, что сию минуту приведут себя в порядок: Мы скоро. Им и в самом деле казалось вопиющим нарушением субординации предстать перед шефом, облаченным в костюм и повязанным галстуком, в такой вот затрапезе и дезабилье – небритыми, с закисшими со сна глазами, веять на него ночным запахом неосвеженного умыванием тела. И не нужно было объяснять это, в подобных случаях все понятно с полуслова. И, поскольку царила такая благостная атмосфера и помощники показали, что знают свое место, комиссар не счел за труд пригласить их за стол и преломить с ними хлеб: Мы с вами соратники, мы – в одной лодке, и грош цена тому начальнику, который, чтобы внушить к себе уважение, постоянно должен жучить и строить подчиненных, трясти, так сказать, эполетами, и всякий, кто знает меня, знает и то, что я – не таков, садитесь, садитесь, без церемоний. Помощники, несколько смутившись, повиновались, хоть и пребывали по-прежнему в уверенности, что ситуация все же сложилась отчасти противоестественная, и чувствовали себя какими-то бродягами, попавшими в общество вылощенного денди, и сознавали, что, конечно, пораньше стоило бы им продрать глаза да приподнять задницу, потому что по-хорошему-то они, уже умытые и одетые, как положено, должны были бы накрыть стол к тому моменту, когда шеф выйдет из своей комнаты – в пижаме и халате, если ему так хочется – ему, а не им, ибо вовсе не буйное великолепие революций, а эти вот едва заметные поначалу трещинки, паутинкой разбегающиеся по лаку приличий, эта их медленная, но постоянная, непрестанная, упорная работа разрушают даже самые прочные социальные постройки. И верно гласит старинная мудрость: Хочешь, чтобы тебя уважали, – не доверяй, и дай-то бог, чтобы не довелось раскаиваться шефу в своем либерализме, пошедшем службе во вред. Пока что он держится очень уверенно, вполне осознает лежащую на нем ответственность, впрочем, вот послушайте сами: Наша э-э экспедиция преследует две цели, главную и второстепенную, которую я, чтоб не терять времени, сейчас же и обозначу как состоящую в выяснении – пусть поначалу без чрезмерных усилий – всевозможных обстоятельств убийства, совершенного упомянутой в письме женщиной, главная же наша задача, на которой и надо будет сосредоточить все наши умения и старания, для выполнения которой мы применим все рекомендованные в подобных случаях средства, – в том, чтобы установить, есть ли связь между этой самой женщиной, сохранившей зрение в ту пору, когда все мы ослепли и бродили тут ощупью, и новой эпидемией, эпидемией белых бюллетеней. Связь эту будет непросто обнаружить, сказал первый помощник. Вот за тем нас сюда и послали, ибо пока все попытки обнаружить корни бойкота проваливались, возможно, что и письмо это продвинет нас не слишком далеко, но по крайней мере оно открывает новую линию расследования. Плохо верится, что одна женщина стоит за движением, охватившим сегодня несколько сот тысяч человек, а завтра, если не пресечь зло в корне, объединит миллионы и миллионы, сказал второй агент. Первое так же невозможно, как и второе, но если случится одно, вполне может случиться и другое, отвечал шеф и замолчал, придав лицу выражение – знаю много больше, чем мне дозволено сказать, и даже не догадываясь, как точно подтвердится присловье: А невозможное одно не ходит. И этой удачной концовкой, этим поистине золотым ключиком для заключительной строки сонета завершился и завтрак. Помощники убрали со стола, отнесли посуду и остатки еды на кухню и: Теперь мы пойдем приводить себя в порядок, мы скоро, сказали они, но шеф оборвал кратким: Постойте, и, обращаясь к первому, добавил: А ты иди в мою ванную, иначе мы тут до скончания века просидим. Облагодетельствованный покраснел от удовольствия, чувствуя, что карьера его сию минуту сделала крупный шаг вперед, ибо ему разрешили помочиться в начальственный унитаз.
9
Организация питания (англ.).
В подземном гараже ждал автомобиль, ключи от которого кто-то накануне положил на столик у кровати шефа в сопровождении краткой пояснительной записки с указанием марки, цвета, госномера и номера места, где была оставлена машина. Не потревожив охранника на входе, трое спустились в гараж на лифте и немедленно обрели искомое. Было уже почти десять. Шеф сказал второму, чтобы открыл заднюю дверцу: Давай за руль. Первый сел впереди, рядом с водителем. Утро было погожее, очень солнечное, что с чрезмерной наглядностью демонстрировало – кары, в прошлом столь щедро ниспосылаемые небом, ныне, с течением столетий, утеряли свою силу, и сколь же справедливы и хороши были времена, когда за простое и даже случайное непослушание божьим заветам целые города со всеми своими обитателями были обращены в пепел и стерты с лица земли. А вот он, город, поднявший голос свой против господа своего – и ничего, ни одна молния не ударила с небес, не повергла его во прах, не испепелила, в отличие от того, как за менее тяжкие и не столь демонстративные проступки поступлено было с содомом и гоморрой, а также с аднией и севоимом, сожженными до основания, хотя о двух последних городах говорят не так много, как о первых двух, чьи имена благодаря, быть может, своей необоримой музыкальности навсегда остались на слуху. В наши дни, оставив слепое повиновение приказам господа, гром небесный кого сам захочет, того и поражает, так что вполне уже видно и очевидно, что в деле наставления мятежного города на путь истинный на него рассчитывать не надо. По этой причине и послало министерство внутренних дел трех своих архангелов, и туда сейчас направляются они, начальник и двое его подчиненных, и с этой минуты мы будем называть по их званиям, которые по убывающей звучат так – комиссар, инспектор и агент второго класса. Двое, наблюдая людей, проходящих по улице, и нет среди них невинных, и на каждом вина какая-нибудь, спрашивают себя, а вон тот, например, почтенный на вид старик – не он ли зачинщик и организатор последних беспорядков, а вон та девушка, идущая в обнимку с парнем, – не воплощает ли она змею неистребимого зла, а тот вон понуро бредущий мужчина – не направляется ли он в неведомую пещеру, откуда исходят миазмы, отравляющие дух города. На долю агента, как самого младшего по званию, достались не возвышенные думы и не стремления постичь сокрытое, таящееся под поверхностью явлений, а более простые мысли – вроде этой вот, например, которой он осмелился прервать размышления начальства: В такую бы погоду – да на природу. Какую еще природу, насмешливо осведомился инспектор. Да уж какую ни на есть. Настоящая, подлинная, заслуживающая этого слова природа – по ту сторону границы, а тут у нас – сплошь город и город. Возразить было нечего. И агент, упустивший превосходную возможность промолчать, накрепко усвоил себе, что если по этой дорожке пойдет, в люди не выбьется. Он сосредоточился на рулении и поклялся себе, что рта больше не раскроет, пока не попросят. В этот миг подал голос комиссар: Мы будем суровы и неумолимы, мы не используем ни одну из прежних методик, ветхих и замшелых, вроде той, когда один полицейский – злой и пугает, а другой – добрый и действует убеждением, мы – оперативная группа, чувства тут не в счет, представим, что мы – роботы, машины, сделанные для выполнения определенной задачи, так что и выполнять ее будем, назад не оглядываясь. Есть, сказал инспектор. Есть, сказал агент, преступив собственную же клятву. Въехали на ту улицу, где жил автор письма, вот этот дом, а этаж какой, третий. Поставили машину чуть впереди, агент открыл перед комиссаром дверцу, инспектор вышел сам, с противоположной стороны, группа – в полном составе, выдвигается на исходные, к бою готова.
Вот они уже на площадке. По знаку комиссара агент жмет кнопку звонка. За дверью – полнейшая тишина. Ага, думает агент, я был прав, все-таки уехал на природу. Новый кивок комиссара, новый звонок. И спустя несколько секунд голос – мужской голос – спросил: Кто там. Комиссар взглянул на своего непосредственного подчиненного, и тот с должной звучностью произнес одно слово: Полиция. Минутку подождите, пожалуйста, я оденусь. Прошла не одна минутка, а все четыре. Комиссар снова сделал знак, агент снова позвонил, на этот раз – не отрывая палец от кнопки. Минуточку, минуточку, сейчас открою, иду-иду, я прямо с постели, и последние слова в уже распахнувшуюся дверь произнес некто в рубашке, в брюках и тоже в домашних туфлях. День, видно, сегодня такой, подумал агент. Хозяин квартиры не выглядел испуганным – на лице у него было выражение человека, увидевшего наконец перед собой долгожданных гостей, а легкое удивление объяснялось, вероятней всего, тем, что их так много. Инспектор осведомился, как его имя, хозяин ответил и добавил: Проходите, пожалуйста, простите за беспорядок, не думал, что ко мне придут в столь ранний час, хоть и был уверен, что меня вызовут, и вот наконец-то, вы, наверно, по поводу письма. Да, скупо ответствовал инспектор. Проходите же, не стойте на пороге. Первым вошел агент, ибо в определенных случаях начальство вперед не пропускают, за ним – инспектор и замыкал шествие комиссар. Хозяин повел их по коридору, шаркая шлепанцами: Прошу за мной, сюда-сюда, и открыл дверь в маленькую гостиную: Присаживайтесь, а я с вашего разрешения надену башмаки, неловко в тапочках гостей принимать. Мы, собственно говоря, не вполне подпадаем под определение гости, заметил инспектор. Ну да, это ведь так говорится. Ну, что же, переобуйтесь да постарайтесь поскорее, мы торопимся. Нет-нет, мы как раз не торопимся, мы совсем даже не торопимся, вмешался комиссар, до сей поры хранивший молчание. Хозяин взглянул на него и вот теперь, на этот раз – удивленно, словно о тоне, каким были произнесены эти слова, не было условлено и договорено ранее, и не нашел ничего лучше, чем сказать: Уверяю вас, вы можете рассчитывать на полнейшее сотрудничество с моей стороны, господин э-э. Комиссар, господин комиссар, подсказал агент. Господин комиссар, повторил хозяин, а вы. Да не беспокойтесь, я всего лишь агент, так что. Хозяин повернулся к третьему гостю и вместо слов вопросительно поднял бровь, но ответил ему комиссар: Он – инспектор и мой заместитель, и добавил: Ну, теперь ступайте переобуйтесь, а мы подождем. Хозяин вышел. Ничего не слышно, по всему – он один в квартире, тихо сказал агент. Скорей всего, жена отправилась на природу, улыбнулся ему инспектор. Комиссар жестом приказал замолчать и, понизив голос, сказал: Задам первые вопросы. Хозяин вернулся и со словами: Садитесь, пожалуйста, чувствуйте себя как дома, сел сам: Ну, вот, добавил он тотчас, теперь я в полном вашем распоряжении. Комиссар благосклонно кивнул и начал: Мы насчет вашего письма, верней, насчет трех писем, их ведь было три. Да, я подумал, что так будет надежней, если одно затеряется или не дойдет. Не перебивайте, будьте добры, и отвечайте на вопросы. Хорошо, господин комиссар. Адресаты с большим интересом ознакомились с вашими письмами, и особенно – в той их части, где речь идет о неизвестной женщине, четыре года назад совершившей убийство. Хозяин молчал, поскольку в прозвучавших словах вопроса не содержалось. Лицо у него было смущенное и растерянное, зачем ходить вокруг да около, словно недоумевал он, почему бы прямо не приступить к сути дела, а не терять время на эпизод, изложенный исключительно ради того, чтобы погуще сделать тени на портрете, и так уж внушающем тревогу. Комиссар сделал вид, что ничего не замечает. Расскажите, что вам известно об этом преступлении, попросил он. Хозяин, поборов первоначальный порыв сказать господину комиссару, что самое главное в письме – вовсе не эпизод с убийством, по сравнению с положением в стране – это вообще совершенный пустяк, но нет, он не сделает этого, благоразумие велит ему следовать музыке, под которую его пригласили танцевать, но потом, надо полагать, зазвучит и другая мелодия: Я знаю, что она убила человека. Своими глазами видели, были при этом, спросил комиссар. Нет, не был, но она сама призналась. Вам. Мне и другим. Я полагаю, вам известен технический смысл понятия призналась. Более или менее, господин комиссар. Более или менее в данном случае – недостаточно, или знаете, или нет. В этом значении – нет, не знаю. Признание следует понимать как заявление о собственных ошибках или прегрешениях, а также может относиться к согласию принять обвинение, выдвинутое судебной или иной властью, и вы считаете, что эти определения как нельзя лучше подходят к данному случаю. Не вполне подходят, господин комиссар. Хорошо, продолжайте. Там была моя жена, моя жена была свидетельницей гибели того человека. Где там. Ну, там, в здании психиатрической клиники, где был устроен изолятор и мы проходили карантин. Полагаю, ваша жена тоже была слепой. Я уже говорил, единственной зрячей была она. Кто она. Женщина, которая убила. А-а. Мы с ней были в одной палате. Где и было совершено преступление. Нет, в другой. Стало быть, никого из обитателей вашей палаты на месте преступления не было. Там были только женщины. Почему только женщины. Трудно объяснить это, господин комиссар. Ничего, попробуйте, у нас довольно времени. Дело в том, что несколько слепцов захватили власть и установили режим террора. Режим чего. Террора, господин комиссар. И в чем же это выражалось. Они завладели продовольствием и объявили – хочешь есть, плати. И в качестве платы потребовали себе женщин. Да. И тогда эта женщина убила одного из них. Именно так, господин комиссар. И чем же она его убила. Ножницами, господин комиссар. И кто был этот человек. Главарь. Отважная женщина, надо признать, отважная. Отважная, господин комиссар. Теперь объясните, по каким мотивам вы ее выдали. Я ее не выдавал, я упомянул тот случай как пример. Не понимаю. Я написал, что тот, кто сделал одно, способен сделать и другое. Комиссар, не спрашивая, что это другое, поглядел на того, кто по флотской терминологии был его первым помощником, приглашая его продолжить допрос. Инспектор вступил через несколько секунд: Вы можете позвать сюда вашу жену, нам бы хотелось с ней поговорить. Ее нет дома. А когда вернется. Никогда, мы развелись. Давно. Три года назад. Не сочтете ли за нескромность, если я спрошу о причинах развода. Причины сугубо личные. Иначе и быть не может. Хорошо, по интимным причинам. Как во всех разводах. Хозяин квартиры оглядел непроницаемые лица сидевших перед ним и понял, что пока не вызнают все, что хотят, в покое его не оставят. Он кашлянул, прочищая горло, закинул ногу на ногу, вновь опустил ее на пол и начал: Я – человек с принципами. В этом мы и не сомневаемся, выпалил, не сумев сдержаться, агент, имели честь ознакомиться с содержанием вашего письма. Комиссар и инспектор улыбнулись – удар был заслужен. Хозяин поглядел на агента с удивлением, словно не ожидал атаки с этой стороны, потом понурился и сказал: Я так и не смог смириться с тем, что моей жене пришлось подстелиться под этих бандитов, год терпел этот позор, а потом стало невтерпеж, расстался с ней, развелся. Забавно, сказал инспектор, вы вроде бы сказали, что остальные соглашались получать еду в обмен на женщин. Точно так. Стало быть, ваши принципы не позволили вам прикоснуться к еде, которую ваша жена принесла после того, как подстелилась, если использовать ваше энергичное выражение, под бандитов. Хозяин опустил голову и ничего не ответил. Понимаю вас, продолжал инспектор, дело это и впрямь слишком интимное, чтобы толковать о нем с посторонними, вы уж меня простите, я вовсе не хотел задеть ваши чувства. Хозяин взглянул на комиссара, как бы моля о помощи или, по крайней мере – о том, чтобы вместо пытки клещами его вздернули на дыбу. Комиссар пошел ему навстречу и применил удавку: В письме вы говорите о группе в семь человек. Да, господин комиссар. И кто они. Кроме женщины и ее мужа. Какой женщины. Той, которая не ослепла. Та, которая вела вас. Да, господин комиссар. Та, которая ножницами убила главаря бандитов, мстя за подруг. Да, господин комиссар. Ну, продолжайте. Муж у нее был глазной врач. Это мы уже знаем. Еще там была проститутка. Это она вам сама так представилась. Насколько помнится, нет, господин комиссар. С чего же вы решили, будто она проститутка. По манере вести себя, манера не обманет. А-а, ну да, ну да, манера не обманет. Еще там был один старик, одноглазый, он сперва носил черную повязку, а потом стал жить с ней. С кем. С этой проституткой. И счастливо. Этого я не знаю. Ну, хоть что-то же должны знать. В тот год, что мы виделись, казалось, что да, счастливо. Комиссар счел по пальцам: Еще одного не хватает. Ах, ну да, там был еще косенький мальчик, потерявший в этой сумятице всю семью. Вы познакомились в палате. Нет, раньше. Где же. На приеме у этого доктора-окулиста, жена привезла меня к нему, когда я ослеп, кажется, я был первым, с кем это случилось. А потом заразили других, весь город, включая тех, кто сидит перед вами. Я не виноват, господин комиссар. А как их зовут, знаете. Знаю. Всех. Всех, кроме мальчика, его имя, если и знал, то забыл. А остальных. Помню, господин комиссар. И адреса. Если не переехали за эти три года. Ну, разумеется, если не переехали за эти три года. Комиссар обвел глазами маленькую гостиную, задержался на телевизоре, словно от него ожидая вдохновительного импульса, а потом сказал агенту: Дайте ему свой блокнот и одолжите ручку, пусть напишет имена и адреса людей, о которых так любезно рассказал нам только что, кроме косоглазого мальчика – от него, впрочем, и так толку было бы мало. Дрожащими руками хозяин принял блокнот и ручку, дрожащими руками вывел несколько строк, твердя про себя, что бояться нечего, что нет решительно никаких оснований опасаться полицейских, которые здесь потому, что ведь это отчасти он сам заставил их прийти сюда, но не понимая, почему не заходит речь о белобюллетниках, о мятеже, о заговоре с целью свержения существующего строя, то есть о том, что было единственным и истинным побудительным мотивом это письмо написать. Руки дрожали, слова ложились на бумагу вкривь и вкось, и: Позвольте еще листок, попросил он. Да хоть все, отвечал агент. Почерк стал тверже, букв теперь можно было не стыдиться. Покуда агент забирал у него ручку и передавал комиссару блокнот, хозяин спрашивал себя, что бы такое сделать, какие слова найти, чтобы снискать себе симпатию полицейских, их благоволение и осознание того, что он – заодно с ними. И внезапно его осенило. У меня ведь есть фотография, вскричал он, да, уверен, что есть. Какая фотография, спросил комиссар. Групповая, мы снялись вскоре после того, как прозрели, жена не забрала ее, сказала, что переснимет, а оригинал пусть у меня останется, на память. Так и сказала, переспросил комиссар, но хозяин не ответил, а встал и направился к дверям, и комиссар сказал агенту: Проводи-ка и помоги ему в поисках, уж постарайтесь ее найти, без нее не возвращайся. Через несколько минут оба вернулись. Вот она. Комиссар подошел к окну, чтобы разглядеть снимок получше. В ряд, держась попарно, выстроились шестеро взрослых. Крайним справа стоял вполне узнаваемый хозяин, рядом – его бывшая жена, слева, ни тени сомнений не вызывая, – старик с черной повязкой и проститутка, а в середине методом исключения узнавались жена врача и он сам. Перед шеренгой наподобие фотографирующегося футболиста припал на одно колено косоглазый мальчик. Рядом с женой врача прямо смотрел в объектив крупный пес. Комиссар знаком подозвал к себе хозяина, спросил, ткнув пальцем: Она. Она, господин комиссар, она самая. А что это за собака такая. Если угодно, я могу рассказать, откуда она взялась. Не надо, хозяйку спросим. И с этими словами первым направился к выходу, за ним – инспектор, а за ним – агент. Человек, написавший письмо, остался и смотрел, как визитеры спускаются по лестнице. Лифта в доме нет, как и надежды на то, что будет.
Пока не пришло время обеда, трое полицейских кружили по городу. Обедать будут порознь. Припаркуются в квартале, где на каждом шагу – рестораны, и каждый пойдет в свой, чтобы ровно через девяносто минут встретиться на площади чуть поодаль, где комиссар – теперь он сядет за руль – заберет своих подчиненных. Само собой разумеется, никто здесь не знает, кто они такие, у них ведь на лбу не написано, откуда они, и не горит там большая буква П, но здравый смысл и благоразумие рекомендуют не гулять втроем по центру города, во многих отношениях враждебного. Кто-то скажет: Эка невидаль, вот идут трое мужчин, а вон – еще трое, но и беглого взгляда довольно, чтобы отнести тех и других к категории обычных прохожих, к разряду простых горожан, прикрытых зонтиком непричастности ни к правонарушениям, ни к правоохране. По дороге комиссар поинтересовался впечатлениями своих подчиненных от недавней беседы, уточнив, что моральные оценки выслушивать не станет: Сам знаю, что он первостатейный прохвост, это и так видно, а потому времени на подыскивание иных определений не теряйте. Инспектор взял слово первым и сообщил, что больше всего оценил то мастерство, с каким господин комиссар провел допрос, и ту виртуозность, с какой сумел избежать малейшего упоминания о содержавшемся в письме злобном намеке на то, что жена доктора благодаря своим исключительным личным качествам, проявившимся столь ярко четыре года назад, во время эпидемии слепоты, может быть организатором тех подпольных подрывных действий, в результате которых граждане столицы проголосовали именно так, как проголосовали. Очень было заметно, продолжал инспектор, как был обескуражен этот субъект, полагавший, что именно это станет главным, если не единственным интересом полиции в этом деле, и жестоко в своих расчетах обманувшийся: Прямо жалко было смотреть на него, заключил он. Агент согласился с наблюдениями инспектора и особо отметил, что оборона допрашиваемого была сломлена именно умелым чередованием вопросов, задаваемых то господином комиссаром, то господином инспектором. Помолчал и добавил тихим голосом: Господин комиссар, считаю своим долгом сообщить, что в отношении хозяина квартиры, которого я сопровождал по вашему приказу в соседнюю комнату, мною было применено оружие. То есть как применено. Я ткнул его стволом под лопатку, там, наверно, и сейчас еще виден след. А зачем. Да подумал, что искать будет долго и воспользуется этим перерывом, чтобы удумать какой-нибудь трюк и вынудить вас изменить линию допроса в более благоприятном для него смысле. И что, насмешливо осведомился комиссар, медаль тебе теперь за это. Я выиграл время, господин комиссар, пропажа нашлась моментально. А вот у меня сильное искушение сделать так, чтобы ты пропал. Прошу прощения, господин комиссар. Надеюсь, что не забуду уведомить тебя, когда получишь его, прощение это, да, и вот еще что. Слушаю, господин комиссар. Пистолет был снят с предохранителя. Никак нет. Не снял, потому что забыл. Клянусь вам, господин комиссар, я хотел всего лишь припугнуть. Ну и как – получилось. Получилось, господин комиссар. Все-таки придется, видно, навесить тебе медаль, а теперь будь так добр, смотри на дорогу, не дергайся, не задави эту старушку и не проскакивай на красный, нам только еще не хватало объясняться с полицией. В городе нет полиции, заметил инспектор, ее убрали, как только было введено осадное положение. А-а, то-то я удивляюсь, почему так спокойно на улицах. Они проезжали теперь мимо сквера, где играли дети. Комиссар смотрел на них рассеянным отсутствующим взглядом, но вздох, внезапно вырвавшийся из его груди, дал понять, что он думает о других временах и о других местах. После обеда свезешь меня на базу, сказал он. Слушаюсь. Еще распоряжения будут, спросил инспектор. Прогуляйтесь по городу пешочком, пошатайтесь по улицам, походите по магазинам, посидите в кафе, посмотрите, послушайте, а к ужину возвращайтесь, выходить вечером не будем, кажется, там, на кухне есть запас консервов. Слушаюсь, господин комиссар, сказал агент. И учтите – завтра работаем порознь, безбашенный водитель нашего автомобиля, агент с пистолетом, отправится побеседовать с бывшей женой автора письма, тот, кто сидит рядом с ним, на месте для покойников, как говорится, навестит старика с черной повязкой и его проститутку, себя я бросаю на жену доктора и на него самого, что же касается тактики, то придерживаемся той же, что сегодня – избегать любых упоминаний о голосовании, не вести никаких политических дебатов, осторожно подводить разговор к обстоятельствам убийства и к личности предполагаемой убийцы, исподволь выяснять, как образовалась эта группа, были ли ее члены знакомы раньше, как складывались их отношения после того, как люди прозрели, и каковы сейчас, может быть, они дружат и будут защищать друг друга, но не исключено, что если не успели договориться о том, что говорить и о чем умалчивать, наделают ошибок, запутаются, и наша задача – помочь им в этом, а поскольку моя речь затянулась, фиксируйте в памяти самое главное – завтра утром мы должны появиться у этих людей одновременно, в половине одиннадцатого, и я не говорю: Сверьте часы, потому что подобное практикуется только в боевиках, но нельзя допустить, чтобы они успели снестись между собой и предупредить друг друга, а теперь поедем обедать, ах, да, вот еще что, по возвращении на базу входить через гараж, в понедельник я буду знать, надежен ли вахтер. Спустя час сорок пять минут комиссар забирал своих сподвижников, ожидавших на площади, чтобы сразу вслед за тем развезти их – сперва агента, потом инспектора – по разным кварталам, где они будут исполнять отданное распоряжение, то бишь ходить, заглядывая в кафе и магазины, смотреть и слушать, а проще говоря – вынюхивать. Они вернутся на базу, где, как возвестил комиссар, поужинают консервами и лягут спать, а когда начальство спросит, какие, мол, новости, ответят как на духу, что нет новостей, ни единой, и что не то чтобы обитатели столицы так уж малоречивы и замкнуты, но говорят решительно не то, что было бы важно и нужно услышать. Не теряйте надежды, скажет им комиссар, о существовании заговора свидетельствует уже то, что о нем не говорят, и молчание в данном случае – явный знак согласия. Эта фраза принадлежит не комиссару, а министру внутренних дел, с которым состоялась краткая беседа по телефону, причем беседа эта, несмотря на то что линия была защищена, отвечала всем требованиям соблюдения секретности. Вот суть этого диалога: Здравствуйте, на проводе тупик семейства чистиковых. Здравствуйте, тупик, говорит альбатрос. Первый контакт со здешней фауной с участием гагары и чайки прошел успешно, прием не враждебный, получены хорошие данные. Существенные, тупик. Весьма существенные, альбатрос, сделали удачные снимки стаи, завтра начнем изучение отдельных видов и особей. Поздравляю, тупик. Благодарю, альбатрос. Послушайте-ка, тупик. Весь внимание, альбатрос. Не дайте обмануть себя этим молчанием, если птицы не поют, это не значит, что они и в гнездах не сидят, это затишье перед бурей, а не наоборот, то же самое ведь происходит с заговорами людей, и если те не говорят о них, это не значит, что их не существует, понятно вам, тупик. Вполне понятно, альбатрос. Что намерены делать завтра, тупик. Нападу на скопу. Поясните, кто такая скопа, что это за птица. Она одна обитает по всему побережью, насколько мне известно, других таких нет. А-а, теперь понял. Жду распоряжений, альбатрос. Неукоснительно исполняйте полученные вами ранее, перед отлетом. Исполню. Держите меня в курсе дела, тупик. Слушаюсь, альбатрос. Убедившись, что отбой дан, комиссар пробурчал на выдохе: О, боги, боги полиции и шпионажа, что же это за цирк-то такой дурацкий, я – тупик, министр – альбатрос, скоро начнем объясняться щебетом и трелями, перекрикиваться, как чайки перед штормом, благо он уже бушует. Когда наконец, утомленные долгими блужданьями по городу, явились подчиненные, он осведомился, какие новости, и услышал, что нету никаких, что они глядели во все глаза и слух напрягали, однако, к сожалению, все усилия пропали втуне: люди разговаривают так, будто им совершенно нечего таить. Тогда-то комиссар, не раскрывая источник, и процитировал высказывание министра о заговорах и способах скрывать оные.