Проблема культуры и интеллигенции на рубеже XIX-XX веков
Шрифт:
Если «уход» Толстого был невысказанной самокритикой, которой автор «Войны и мира» подвергал себя как главное действующее лицо лишенной надежды утопии, то для Владимира Соловьева критика утопии была двусторонней. Он критиковал толстовскую анархическую утопию во имя христианства, соблюдаемого в целостности его мистической идеи, и христианского реализма, который, за историческими структурами, а следовательно, за государством, признает значимость относительных ценностей в осуществлении богочеловечества. Но сам Соловьев, личность духовно сложная и противоречивая, строит собственную теократическую утопию, диаметрально противоположную толстовской анархической утопии, которую он преодолел к концу своей жизни. В «Трех разговорах», в частности, в «Краткой повести об Антихристе», произведении, не уступающем по мощи прорицания Достоевскому, утопическое воображение уступает место апокалиптическому сознанию. Соловьев, выступавший с критикой национализма славянофильского толка, видит, что православной России грозит одновременно цивилизация и варварство и что возможность спасения христианской культуры - только в подлинном синтезе Востока и Запада.
Весь символизм проникнут идеей кризиса и критики культуры, идеей не новой, уходящей корнями в русскую и европейскую
В 1984 году в Петербурге вышла книга «Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России», принадлежавшая перу молодого экономиста-марксиста Петра Струве, впоследствии крупнейшего представителя русского либерализма. Книгу заключали слова, которые сейчас могут показаться опровергнутыми дальнейшей исторической реальностью, но которые, именно как неудавшаяся возможность, освещают противоположную - реализовавшуюся - возможность: «Признаем нашу некультурность и пойдем на выучку к капитализму». В спорах с народническим тезисом, постулировавшим для России особое историческое развитие, отличное от того, по которому пошел европейский Запад, весь русский марксизм, начиная с Плеханова, наоборот, утверждал не только неизбежность, но и реальность развития капитализма в России, как условия, необходимого для будущего социализма. Но у Струве, постепенно отошедшего от марксизма, защита капитализма, как экономического и культурного явления, приобретала особое значение. Струве, полемизируя против «экономического романтизма» народников и их западных предшественников, превозносил Маркса как апологета капитализма, и настаивал на политике социальных реформ, которые на основе развития производства должны были обеспечить России экономическое развитие, аналогичное американскому, и одновременно подготовить почву для социализма. Поэтому в «выучке» у капитализма он видел единственное условие преодоления «некультурности» России и утверждал, что от капиталистического развития зависит «весь культурный, политический и экономический прогресс» страны. Он обращался к русской интеллигенции с призывом отказаться «от непомерного национального тщеславия», толкавшего ее на мысль, что можно «заменить трудную культурную работу целых поколений» абстрактными проектами социальных преобразований, которые, как возражал Струве, привитые на почве русской некультурности, приведут не к «обобществлению труда», а к новым формам феодального порабощения.
Центральная проблема новой русской истории - проблема причин, приведших к крушению перспективы, намеченной Струве, и к победе противоположной - революционной - перспективы. Вопрос состоит в том, чтобы понять, как и почему в русской культуре популистская ментальность оказалась живучей в самом марксизме, воскресив и влив новую энергию в старый проект особого пути развития для России. Конечно, тешить себя иллюзиями, что на этом пути можно избежать капитализма, было нельзя, однако можно было претендовать на то, чтобы посредством деятельности организации «профессиональных революционеров», руководимых «научным» знанием мирового исторического процесса, сократить этот процесс или ускорить его развитие, а значит, и завершение. Такое знание давал марксизм, который молодой Струве толковал и воспринимал несомненно частично, наполовину, а именно, в его «реалистичной» части, игнорируя при этом «утопическую» суть. Только впоследствии Струве, как и другие, понимал и критиковал марксизм в его целостности, уже с позиций либерально-демократических и религиозно-идеалистических. Критика марксизма со стороны бывших русских марксистов, таких, как Струве, остается наиболее живым вкладом русской культуры начала века, намного опередившим время.
Но в этой культуре победа оказалась за явлением, подвергнутым блестящей критике, - марксизмом, причем за самой крайней его формой - большевизмом. С революционным марксизмом в русской культуре утвердился принцип классовости и партийности культуры, в формах, идущих от объективизма Плеханова до субъективизма Луначарского, над всеми которыми исторически возобладала ленинская революционная теория и, главным образом, практика. Не возвращаясь к рассмотрению принципиальной полемики вокруг «Материализма и эмпириокритицизма» Ленина и богдановской концепции «пролетарской культуры», следует подчеркнуть (оставляя в стороне разногласия в марксистском лагере), что в русской культуре утвердилась идея существования своего рода особой науки - марксизма, науки, превосходящей любые другие интеллектуальные построения и обладающей специфическим авторитетным обоснованием и законным правом: и действительно, марксизм, прибегая к порочному кругу, объявляет пролетариат универсальным классом, революционным носителем будущего единого человечества и актуального абсолютного знания - марксизма. С такой точки зрения, точки зрения самозванной привилегированной науки, к тому же имеющей в распоряжении партию, то есть организацию, обладающую властью, вся предшествующая культура предстает как подготовительный этап к революции; к современной же культуре отношение выборочное, на основании категорий реакционности и прогрессивности в свете интерпретации их марксизмом в лице его аккредитованных представителей. Споры внутри марксизма были результатом борьбы вокруг интерпретации самого марксизма, а в свете «истинного» марксизма - и историко-культурной реальности с целью воздействия на нее.
Русским мыслителям, критиковавшим марксизм, не оставалось ничего иного, как анализировать исторические причины торжества такой революционной ментальности, в надежде внести свой вклад в ее преодоление. И тогда обнаружилось, что эта ментальность не только результат заимствования марксистских идей, но закономерное завершение целой линии современной русской культуры, восходящей к 60-м годам XIX века. Так родилась критика радикальной революционной интеллигенции, нашедшая выражение в коллективном сборнике «Вехи», опубликованном в 1909 году и вызвавшем широкую полемику, имеющую принципиальное значение.
Критика авторов «Вех» в адрес радикальной революционной интеллигенции многоаспектна: согласно Бердяеву, эта интеллигенция подчинила поиски теоретической истины императиву социальной
Вершиной размышлений о русской культуре и интеллигенции начала XX века, вершиной лиро-мифической, а не интеллектуально-политической, была поэтическая мысль Александра Блока, повторявшая изгибы его лабиринта символов. Особенно важно блоковское противопоставление «цивилизации» и «культуры», опережающее шпенглеровское и развивающее оппозицию, возникшую в романтизме. По Шпенглеру, культура - творение души, жизненный порыв, проявляющийся в символических универсумах, обладающих имманентной необходимостью. А цивилизация - это угасание творческой энергии, разложение больших конструктивных форм и мельчанье душевных стремлений. Типологию этих двух фаз - фазы жизненного подъема и угасания духовной активности -Шпенглер применяет к оценке состояния современной ему Европы: предчувствуя ее гибель, он, как романтик, примиряется с нею и ожидает ее с чувством трагической любви к катастрофе. Блок еще до Шпенглера, и не без влияния Ницше, в свою очередь повлиявшего на Шпенглера, неоднократно рисует картину двух эпох духа: времени цельного творческого порыва культуры и косной эпохи механической повторяемости цивилизации, видя в их смене своего рода вечное возвращение, когда из пепла цивилизации рождается новая культура, которая, подобно Антею, оживает от прикосновения к стихии и восстанавливает ритм в согласии с космической музыкой. И для Блока тоже модель цивилизации, как агонизирующей культуры, представлена буржуазным миром. Но русский Блок, в отличие от немца Шпенглера, не только стоически приемлет конец: Россия как будто обещает спасительный катаклизм - революцию, предназначение которой в том, чтобы разрушить старую цивилизацию, расчистить место для новой культуры и дать ей толчок. Здесь Блок ближе к Ницше, тоже жаждущему спасения, которое он, однако, видит в созданном им самим мифе - мифе Сверхчеловечества. Блок же воспринимает миф революции из российской историко-культурной реальности, но при этом он преобразует его. Кроме того, Блок смог проверить этот миф действительностью, убедившись после революции, что из насильственной смерти старой цивилизации родилась не новая культура, а другая цивилизация, еще более гнетущая и механическая, чем прежняя, о чем он сказал в своей последней лекции о Пушкине.
Напряженное, мучительное размышление русских о культуре и интеллигенции было частью того размышления, в которое, начиная с романтизма, было вовлечено все европейское сознание, и составляло тот гумусный слой, которым питалась русская символистская и постсимволистская литература. Ведь и авангард во всех его полярных ответвлениях ставит культуру под вопрос: футуризм, как обновительное разрушение, высветил архаические пласты, чтобы связать их с будущими перспективами, а акмеизм, для которого переживаемое настоящее коренится в духовном прошлом, превозносил память - хранительницу и преобразовательницу. Признав за этим размышлением силу глубины и подлинности, мы можем также попытаться выйти за пределы его горизонта и нацелиться на иную перспективу, открывшуюся спустя столетие, которое по насыщенности опытом не знает себе равных. Дихотомия культура/цивилизация теряет альтернативную жесткость и растворяется в признании того факта, что без материальной цивилизации нет и духовной культуры, хотя между этими моментами единого развития и обнаруживаются сбои и противоречия. Тем не менее и там, где культура как будто была лишена адекватного ей фундамента цивилизации, как в «отсталой» России XVIII-XIX веков, отраженно и опережая время, проявлялось воздействие мощной соседней материальной цивилизации - западноевропейской, без которой русская культура немыслима и непонятна. Это открывает арену для поисков, отмеченных сложной диалектикой, все более уводящей за европейские рамки, становящейся разносторонне и принципиально универсальной и делающей провинциально-анахронистичным или зловеще-гротескным всякий национальный, расовый или классовый мессианизм.
Выступает еще одно начало, связанное с возрастающим усложнением процесса распространения культуры и цивилизации, не по вине специфической общественно-экономической системы, а в результате глобального научно-экономического развития, которое создает свою собственную исключительно многоликую и динамическую интеллектуальную и социальную надстройку, обладающую однако принципиальным единством. Думать, что можно добиться устойчивой гармонии, устранив постоянно возникающие конфликты в данной исторической ситуации человеческого общества, - беспочвенная мечта, стоившая ужасных жертв тем, кто хотел осуществить ее в действительности. Мечта, обернувшаяся кошмаром утопии, крушение которой не ведет непременно к пассивному приятию реальности, но делает возможным критическое отношение, отличное от чисто абстрактного отрицания. Это стимулирует новую религиозность, такую, что, не вырождаясь в революционное человекопоклонство, признает значение секуляризованного гуманизма, от которого получает импульс для новой индивидуальной и социальной ответственности.