Проблема Пушкина. Лит. наследство. Том 16/18

Святополк-Мирский Дмитрий Петрович

человечества от рабства социального и религиозного. Исходя из метафоры Маркса, можно

называть это искусство выражением юности человечества. Пушкин был поэтом юности

русской буржуазной культуры. Но эта юность была далеко не такой «нормальной», как

греческое детство или как та же буржуазная юность в Италии и в Англии. Юность русской

буржуазной культуры была изуродована тем, что разлагающееся феодальное тело, на

котором она развивалась, было особенно уродливо.

Уродливо исключительной

интенсивностью крепостнической эксплоатации, тесной связью нарождающегося

культурного слоя с классом душевладельцев, наконец огромной силой аппарата феодальной

государственности, возглавляемого вождем феодальной реакции всего мира. Время жизни

Пушкина было временем, когда хватка мертвого над живым была особенно мучительна и

особенно коверкала нормальное развитие русской «юности».

Жизнь и творчество Пушкина проходит два этапа. В течение первого единственным

носителем политического и культурного прогресса является социальная группа, к которой

он сам принадлежал и единство с которой он очень живо ощущал, — прогрессивное

дворянство7. Он был его бесспорным и прямым выразителем. Пушкин не был декабристом.

Но Пушкин был вождем культурной революции, параллельной политической революции

декабристов. Передовая часть дворянства «лезла в tiers-'etat», и Пушкин для нее создавал на

русской почве поэзию, насыщенную всем художественным наследством раннебуржуазной

культуры Запада. Победа Николая и аграрный кризис, загнавший в тупик помещичье

хозяйство, спутали все карты. Как указал еще Покровский, этот период чернейшей

политической реакции не был периодом ни экономического, ни культурного застоя.

Медленный, но неуклонный рост капиталистической промышленности, сопровождаемый

затяжным аграрным кризисом, с двух сторон ускорял рост удельного веса капитализма. В то

же время передовые группы русской интеллигенции в пятнадцать лет проделали огромный

путь от поверхностно воспринятого «просвещения» XVIII в. до левого гегельянства и сен-

симонизма, путь, на который Германии понадобилось почти три четверти столетия.

Но ясная, казалось, дорога дворянского свободомыслия сменилась темными и

подспудными коридорами. Дворянин-республиканец (или конституционалист) и

вольнодумец перестал быть главным носителем буржуазного прогресса. Социальная группа

Пушкина, обезглавленная и рассеянная оказалась оттесненной от основного исторического

пути. Царизм рядился в петровские обноски и поощрял промышленную буржуазию.

Удовлетворенная экономической политикой Николая, она стала вполне верноподданной.

Новое просветительство,

ориентирующееся уже не на Францию и Англию, а на Германию,

тоже отказывалось от активной политической оппозиции. Средний помещик возвращался к

барщине, но барщина его кормила плохо. В городе всюду росла новая буржуазия, всюду и во

всем утверждавшая принцип купли-продажи, полная буржуазной наглости, но совершенно

лишенная классового достоинства.

101

Иллюстрация:ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К „ЕВГЕНИЮ ОНЕГИНУ“

Рисунок тушью Н. Кузьмина

Издание „Academia“, 1933 г.

В этой обстановке Пушкин сбился с пути. Своеобразие второго этапа его творчества в

том, что это время растерянности и слепоты было для него в то же время временем

огромного художественного роста. Это сочетание окончательно лишает его творчество

характера «нормальности», который Маркс находил у греков и который можно найти и у

итальянцев, и у Шекспира. Но на этом крайне осложненном и «ненормальном» этапе

Пушкин остается в конечном счете поэтом буржуазной культурной революции, идеологом

просвещения и гения.

То, что Пушкин капитулировал перед самодержавием, само по себе никак не опровергает

его роли как пионера буржуазной культурной революции. Если политические вожди

буржуазной революции могли нередко проявлять подлинную принципиальность, если

участие в революционном деле придавало героическую твердость даже таким социально-

типичным дворянам, как Лунин и Якушкин, для буржуазного идеолога и поэта известная

подлость, известное лакейство перед существующими господами было явлением нередким.

Гегель прославлял прусское государство как высшее воплощение абсолютного духа. Гете «с

торжественной серьезностью занимался ничтожнейшими делами и menus plaisirs

ничтожнейшего немецкого двора» (Энгельс)8, даже Дидро льстил Екатерине II. Но у Гете и

Гегеля их сервилизм, искажая и уродуя основную линию их творчества, не отклоняет ее. У

Пушкина лакейство проникает глубже, в самую сердцевину его творчества, диктует ему

стихи, равные по силе лучшим из его достижений (напр. «Полтава»), затемняет его

историческое зрение до того, что он одно время видит в Николае носителя исторического

прогресса и самый бунт его против собственного лакейства окрашивается в фантастические

цвета «шестисотлетнего дворянства». В этой глубине пушкинского сервилизма, так же как и

в том непомерном светском снобизме, который в его личной жизни был главной причиной