Проблеск истины

Хемингуэй Эрнест

— Чушь! — сказал Джи-Си. — В самом деле, о чем ты думал с таким сосредоточенным видом? Уж не о том ли, что день грядущий нам готовит?

— Если бы я об этом думал, у меня в палатке целую ночь горел бы свет, тебе ли не знать.

— Гребаную чушь пороть изволите, господин генерал.

— Ах, не надо таких слов! — воскликнула Мэри. — Мой муж деликатный человек и не переносит резкого обращения.

— Ну вот, хоть чем-то его можно пронять. Приятно обнаружить в пропащем человеке светлую черточку.

— Он ее тщательно скрывает. О чем ты думал, дорогой?

— Об офицере

Республиканской гвардии.

— Вот видишь! — воскликнул Джи-Си. — Я всегда говорил, что в нем есть что-то деликатное, даже нежное. Человек раскрывается в самый неожиданный момент. Это такая прустианская черта. Скажи, он хорошенький? Не стесняйся, мы толерантные люди.

— Кстати, Папа и Пруст жили в одной гостинице. — заметила Мэри. — Правда, Папа утверждает, что в разное время.

— Как знать, может, там все и началось.

Джи-Си был в ударе, от давешнего уныния не осталось и следа, и Мэри с ее редким даром забывать о насущных проблемах тоже была вполне счастлива. Такой очаровательной и аутентичной избирательной памяти, как у нее, я никогда прежде не встречал. Мы могли разругаться вдрызг, а уже через пару дней она начисто и совершенно искренне об этом забывала. Правда, механизм избирательности не всегда работал в ее пользу: Мэри прощала не только себя, но и оппонента. Она была странной женщиной, и я ее очень любил. Из недостатков я мог отметить только два: во-первых, мелкий рост, не позволявший охотиться на льва в высокой траве, а во-вторых, излишняя жалость к животным, из-за которой она дергала спуск, допуская нелепые промахи. Последний недостаток меня ничуть не раздражал, я даже находил его привлекательным. Мэри, однако, это здорово мешало. Умом она понимала, зачем мы убиваем животных, и соглашалась с необходимостью, и даже научилась находить в этом удовольствие, убедив себя, что никогда не поднимет руку на красивых созданий, например, импалу, а ограничится убийством безобразных или опасных чудовищ. После шести месяцев ежедневной охоты она искренне полюбила это по большому счету постыдное и в то же время, если соблюдать определенный этикет, весьма благородное занятие, однако некая часть ее подсознания была слишком добра и раз за разом заставляла ее дергать спуск. Я любил Мэри за это, и моя любовь была той же природы, что и антипатия, которую вызывали у меня женщины, работающие на бойне или усыпляющие собак и покалеченных скаковых лошадей.

— Как же звали того кавалериста? — спросил Джи — Си. — Альбертин?

— Его звали Месье.

— Папа водит нас за нос, мисс Мэри.

Они опять заговорили про Лондон. Я тоже задумался об этом городе — в сущности, неплохом, но слишком шумном и извращенном. Он был мне чужим. Мысли вновь перескочили на Париж — тут я мог до бесконечности смаковать каждую деталь. На самом деле и я, и Джи-Си просто волновались за Мэри и ее льва, только выражалось это по-разному. В такого рода охоте не было ничего сложного или экстраординарного, но Мэри гонялась за своим львом слишком долго, и мне хотелось, чтобы сага поскорее закончилась.

Наконец, когда ночные дуды, как мы собирательно называли жучков, паучков, бабочек, комаров и прочих насекомых, устелили пол палатки густым слоем, так

что при ходьбе раздавался легкий хруст, мы отправились спать.

— Насчет завтра не волнуйся, — сказал я Джи-Си на прощание.

— Погоди минутку.

Мы остановились на полпути к его палатке; Мэри уже ушла к себе.

— Куда она метила, когда убивала несчастную антилопу гну?

— Разве она не сказала?

— Нет.

— Иди спать, Джи-Си. Наш выход во втором акте, в любом случае.

— А нельзя как-нибудь попроще? Типа, нормальные муж и жена?

— Никак. Чаро об этом уже месяц просит.

— Твоей супругой нельзя не восхищаться. Ты и сам иногда заслуживаешь восхищения.

— Короче, все в восхищении. Королева в восхищении.

— Спокойной ночи, адмирал.

— Придвинь подзорную трубу к моему слепому глазу, Харди, и поцелуй меня в задницу.

— Линия фронта с другой стороны, адмирал.

В этот момент заревел лев. Мы с Джи-Си обменялись рукопожатием.

— Возмущается, что ты неточно процитировал адмирала Нельсона, — сказал он.

— Его достали разговоры о Лондоне.

— Он сегодня в голосе. Спать, адмирал.

Ночью лев ревел еще несколько раз. Потом я провалился в сон — и Мвинди уже дергал одеяло:

— Чай, бвана.

Снаружи было темно, кто-то возился с костром. Я разбудил Мэри, предложил ей чаю. Она чувствовала себя отвратительно: тошнота, спазмы.

— Может, отменим?

— Нет, ерунда. После чая все пройдет.

— Дадим ему лишний день отдыха. И нам не помешает.

— Просто подожди чуть-чуть, я приду в норму.

Я пошел в умывальную, обмылся холодной водой, протер глаза борным спиртом, оделся и вернулся к костру. Джи-Си брился у входа в свою палатку.

— Мэри чувствует себя неважно, — сообщил я.

— Бедняжка.

— Все равно хочет ехать.

— Кто бы сомневался.

— Как спалось?

— Нормально. А тебе?

— Отлично выспался. Как думаешь, почему он рычал?

— Не знаю. Обходил владения, пробовал голос.

— Разговорчивый зверь. Пиво будешь?

— Не повредит.

Я пошел за пивом и стаканами и по пути увидел Мэри — она выбралась из палатки и спешила в туалет. Я решил подождать. Она вышла, но через несколько шагов вернулась обратно.

— Как себя чувствуешь, малыш? — спросил я, когда она пришла к костру с чашкой чая.

— Отвратительно. У нас есть лекарства?

— Они все вызывают сонливость. Есть террамицин. Помогает хорошо, но будешь ходить как вареная.

— И почему именно сейчас, когда лев рыщет в двух шагах?!

— Не переживай, мисс Мэри, — сказал Джи-Си. — И ты поправишься, и он страх потеряет.

— Я хочу его добыть сегодня!

Она была совсем не в форме; я видел, как ее накрывают волны боли.

— Дорогая, серьезно, давай отменим. И лев отдохнет. Это всем пойдет на пользу. Расслабишься, поправишься. Джи-Си задержится на пару дней.

У нее за спиной Джи-Си помотал ладонью в знак отрицания.

— Это же твой лев, — продолжал я, — куда ему деться. Отдохни, наберись сил, чтобы не промахнуться. Он с каждым днем будет все смелее. Если поедем сегодня, можем все испортить.