Проблеск истины
Шрифт:
— Стукач, старина, как самочувствие? — спросил я.
— Что самочувствие, брат? У меня разбито сердце.
— Как так?
— Вдова.
— Замечательная женщина.
— Это верно. Однако она хочет, чтобы ее покровителем был ты. А меня третирует и унижает. Хочет жить у тебя с малышом, о котором в стране Майито я заботился, как родной отец. Хочет быть с Деббой, когда та станет вспомогательной женой при леди мисс Мэри. Об этом каждому известно, и Вдова не скрывает.
— Плохо дело.
— Деббе не следовало нести твою винтовку.
При этих словах Нгуи посмотрел на него.
— Она не несла, просто подержала.
— Ей не следует трогать.
— Это чье мнение? Твое?
— Что ты, брат! Нет, конечно. Об этом говорят в деревне.
— Так передай, чтоб заткнулись, а то сниму опеку. —
А то закончишь, как интриган, подумал я.
Мы вошли в Шамбу и увидели ладные хижины, красную землю и большое священное дерево. Сын Вдовы подбежал, уткнулся мне в живот и ждал поцелуя в макушку. Я погладил его и вместо поцелуя дал ему шиллинг. Тут мне пришло на ум, что Стукач получает шестьдесят восемь в месяц, и один шиллинг — это почти половина его дневного заработка. Подозвав его, я пошарил в нагрудном кармане, выудил несколько слипшихся от пота десятишиллинговых банкнот, отделил две и протянул ему:
— Вот, возьми. И не болтай чепухи, кто там что держит. Здесь такие мужчины, что и ночного горшка не удержат.
— А разве я говорил, что удержат, брат?
— Купи подарок Вдове. И докладывай все, что происходит в городе.
— Сегодня уже поздно ехать.
— Иди к дороге, дождись англо-масайского грузовика.
— А если не дождусь, брат?
Я отдал должное его служебному рвению. Обычно в таких случаях он говорил: «Слушаю, брат!» А на следующий день: «Грузовик не пришел, брат».
— Тогда поедешь на рассвете.
На душе у меня скребли кошки: было жаль и Вдову, и Стукача, и всех жителей Шамбы с их надеждами и чаяниями. Мы сели в машину и уехали, не оглядываясь.
Это было за несколько дней до дождя, когда еще не вернулся лев; я вспомнил об этом лишь потому, что мне стало жалко Джи-Си, который, в силу привычки, или морального кодекса, или просто по желанию, жил на сафари в одиночестве и всю ночь напролет читал.
Одной из его настольных книг был роман Алана Патона «Слишком поздно, бекас». Я эту книгу прочел с трудом: ее библейский выспренний стиль и чудовищная концентрация набожности вызывали у меня чуть не физиологическое отторжение. Складывалось впечатление, что набожность автору подвозили в бетономешалке и подавали по лесам в тяжелых ведрах, а он щедро заливал ею тщедушный сюжетный каркас; речь шла уже не о привкусе или легком душке, а о жирном радужном пятне, которое расплывалось на душе читателя после первых же страниц, как после крушения танкера. Джи — Си, однако, утверждал, что книга стоящая, и я мужественно ломился сквозь нее, решительно не понимая, зачем я трачу время на этих тупых, фанатичных, чудовищных патоновских персонажей, снедаемых жгучим стыдом из-за запрета на межрасовые браки, введенного в ЮАР в 1927 году. И только перевернув последнюю страницу, я осознал, что Джи-Си был прав: изначальная цель Патона заключалась в том, чтобы показать нам таких вот набожных уродцев во всем их безобразии, но поскольку собственной набожности ему было не занимать, он не мог им не сочувствовать и так упорно и изобретательно пытался их оправдать, что в конце концов выдал им полный карт-бланш.
Джи-Си и Мэри увлеченно говорили о городе под названием Лондон, который я знал большей частью понаслышке и с которым вживую познакомился при весьма аномальных обстоятельствах, поэтому я слушал их разговор и думал о Париже — он, слава Богу, был мне знаком при всех мыслимых и немыслимых обстоятельствах. Я любил его безмерно и знал настолько хорошо, что избегал о нем говорить, делая исключение только для близких друзей, живших в Париже в старые добрые времена. В те времена у каждого из нас имелось свое кафе. Туда можно было пойти и спокойно посидеть в одиночестве, потому что тебя никто не знал, кроме официантов. У всех, кто любил Париж, было два или три таких секретных кафе — очень удобно. В одном из них ты работал. Туда тебе доставляли почту, которую ты не хотел получать на домашний адрес. Туда можно было прийти рано утром и выпить на террасе эспрессо с бриошью, а когда в углу возле окна приготовят стол, переместиться туда и работать, пока официанты скребут,
Самые лучшие секретные местечки отыскивал француз Майк Уард. Он прекрасно знал Париж и любил его, как никто другой. Обнаружив новое кафе, он тотчас устраивал там вечеринку, чтобы отметить столь важное событие. Мы с ним отыскивали места, балансирующие на грани банкротства, с подходящим винным погребом и хорошим поваром, чаще всего алкоголиком; успешные заведения с большой клиентурой не годились на роль секретных кафе. Чарли Суини постоянно совершал эту ошибку. Стоило ему обнаружить новое место, как оно начинало бешено набирать обороты, и скоро уже приходилось стоять в очереди, чтобы получить столик. В целом, однако, Чарли свято соблюдал этикет секретных кафе и хранил чужие тайны.
Существовали также вспомогательные кафе, служившие местом полуденных встреч, деловых или дружеских. Иногда такие встречи проходили на твоей территории, иногда кафе выбирала другая сторона. На встречу можно было прийти с подружкой; разумеется, по предварительной договоренности. Подружкам надлежало иметь постоянную работу, иначе их никто не принимал всерьез. Только полные идиоты содержали своих подружек. Отягощенные проблемами бездельницы никому не были нужны, днем у людей и так хватало забот. Если девушка имела надежный заработок и хотела быть твоей подружкой — это считалось нормальным. Она давала тебе ночи, а ты кормил ее по вечерам, одаривал безделушками и помогал, если требовалось. Я нечасто приводил своих подружек на встречи с Чарли. Он, напротив, постоянно являлся с красивыми, скромными девушками, неизменно работающими, безукоризненно вымуштрованными. В то время моей подружкой была моя консьержка. Я никогда прежде не состоял в связи с консьержкой, и новизна ситуации меня вдохновляла. Главным достоинством моей подружки было то, что она не могла отлучиться с работы даже по вечерам. Когда я снял квартиру в доме, где она работала, к ней захаживал офицер Республиканской гвардии: усищи, медали, плюмаж на шлеме, все как положено. Его казарма была в двух шагах от дома, и свою возлюбленную он навещал в строго определенные часы. Чрезвычайно достойный человек. Мы обращались друг к другу не иначе как «месье».
Я не был влюблен в свою консьержку; просто мне было очень одиноко по ночам, и когда она впервые поднялась в мою мансарду (я оставил ключ в замочной скважине), сбросила туфли на мягкой войлочной подошве, улеглась на кровать, стоявшую у окна, из которого открывался чудесный вид на кладбище Монпарнас, и спросила, люблю ли я ее, я вежливо ответил:
— Разумеется.
— Я так и знала, — ответила она. — Только не могла осмелиться.
Она быстро разделась. Я стоял у окна и смотрел на залитое луной кладбище. Консьержка не пахла, как пахнут женщины Шамбы, но была чистоплотна, и хрупкость ее скорее всего объяснялась скудным питанием. Потом мы отдали должное волшебному пейзажу, на который перед этим не обращали внимания, хотя он каждую ночь стоял у меня перед глазами, и внизу хлопнула дверь (вернулся последний жилец, комментировала она), и мы лежали, обнявшись, и она клялась, что никогда по — настоящему не любила красивого офицера Республиканской гвардии. Я сказал, что офицер производит впечатление мужественного и порядочного человека, ип brave homme et treasgentil, и, судя по всему, отлично смотрится верхом на лошади. Консьержка ответила, что она не лошадь, и вообще все гораздо сложнее.
Итак, Мэри и Джи-Си говорили о Лондоне, а я вспоминал о Париже и думал, что мы все воспитаны по-разному, хотя каким-то чудом находим общий язык, и что Джи-Си очень одинок, особенно по ночам, и что иметь в женах такую замечательную женщину, как Мэри, — большое счастье, и что я непременно распутаюсь с Шамбой и постараюсь быть хорошим мужем.
— Что отмалчиваешься, господин генерал? — спросил Джи-Си. — Тебе с нами скучно?
— Мне не бывает скучно с молодежью. Слушаю вашу беззаботную болтовню и забываю, что сам уже стар и никому не нужен.