Пробуждение
Шрифт:
— Спортсмена-олимпийца из тебя, Миша, не выйдет. Ты натура нервная и, кроме того, всей душой отдаться стрельбе ты не можешь и не захочешь, но стрелок ты отличный, чего, я думаю, тебе достаточно.
Как-то, подшучивая над своим затянувшимся капитанством, Бессарабов во время чаепития у нас в роте сказал:
— Нет, мне определенно везет. Смотрите: Мякинину уже двадцать семь лет, а он только штабс-капитан, а вот мне только сорок шесть, а я уже капитан.
Бессарабов возил с собой скрипку в хорошо запирающемся футляре и заботливо оберегал ее. Однажды вечером он извлек скрипку из футляра, настроил ее и исполнил «Легенду» Венявского. Я слышал немало первоклассных скрипачей, но игра Бессарабова поразила меня: это было вдохновение. Скрипка рассказывала какую-то старую быль, ласково шептала любовные речи, возмущалась несправедливостью, звала вдаль, ввысь, говорила о том, что правда — самое прекрасное, она дороже всего, дороже жизни. Я был потрясен. Бессарабов кончил и, все еще серьезный и углубленный, положил
— Владимир Николаевич, вы чудесно играли, как первоклассный скрипач, — искренне воскликнул я, очнувшись.
— Ну-ну, что ты, Миша! — Бессарабов уже стал прежним и посмеивался. — Сейчас я сыграю тебе другое. Послушай.
Опять запела скрипка. Мелодия была несложная, но до предела исполнена неудержимой страстью, томлением, неистовством объятий и нежным шепотом. Я узнал «Серенаду» Брага. Я не раз слышал ее и любил эту пьесу, но еще никогда она не доходила до меня так полно. Игра Бессарабова брала за душу. В нем, в этом неудачливом армейском капитане, жил талант артиста, который мог бы покорять своей игрой самую взыскательную аудиторию.
За серенадой последовал вальс из «Евгения Онегина», ясно, точно и с огромной силой передавший страдания Ленского, его любовь и ревность на фоне скептически-рассудочных мыслей Онегина, шаловливых капризов Ольга и задумчивости Татьяны.
Я случайно взглянул в окно: на лужайке перед нашим домиком лежали на животах или сидели в глубоком молчании сотни три солдат, завороженных, как и я, вдохновенной игрой капитана. Солдаты переживали все, что вложил в свою музыку гений Чайковского. Когда вальс был окончен, сотни людей, жадно ловивших каждый звук скрипки, перевели дыхание, но никто не ушел, не заговорил, не закурил — все ждали продолжения игры. Однако капитан уже клал скрипку в футляр. Я с глубокой благодарностью посмотрел на него.
Потом было еще немало подобных вечеров. Вдохновенная игра Бессарабова привлекала к нашему домику и солдат, и офицеров. Я никогда не забуду этих вечеров и концертов капитана.
Я заинтересовался, почему Владимир Николаевич стал офицером, а не артистом. Здесь, как и во многих случаях, сыграла роль необеспеченность. Бессарабов — сын офицера. С детства имел склонность к музыке. Получил некоторое музыкальное образование. После окончания гимназии отлично выдержал испытания и поступил в консерваторию. Внезапно умер отец, оставив семью почти без средств. Бессарабов лишился возможности учиться в консерватории, поступил в военное училище — на все готовое. И вот уже двадцать шесть лет на военной службе. Продвигался он плохо. Штабс-капитаном ходил одиннадцать лет, а теперь восьмой год капитан.
29 мая
Получил еще одно письмо от Голенцова. Он уволен «по чистой» и, хотя из госпиталя выписался, пока на заводе не работает, думает «отдохнуть от госпиталя» недели две-три, разобраться в событиях и уже потом решить, что делать. Интересовался, нет ли вестей от Бека. Просил не забывать наших разговоров и еще раз напоминал, что сдвиги не за горами. Своего адреса не сообщил.
Наш полк стоит на позиции среди нескончаемых болот, как раз против Пинска. До неприятельских окопов не менее версты, они за болотом с буйной травой и редким кустарником. Немцев не слышно и не видно. Жизнь на позиции почти не отличается от жизни в военном городке, только с меньшими удобствами. Здесь неисчислимое количество всевозможной дичи, а особенно уток. Фельдфебель роты подпрапорщик Фомин приспособил для охоты ракетницу и кормит всю роту утками. Даже надоедать стала эта вкусная еда. Но еще больше здесь комаров и разных мельчайших мошек. Днем еще кое-как жить можно. А вот настает вечер — и просто солнца не видно за густыми тучами жужжащей и пищащей мошкары, которая плотно облипает тебя, только покажись из землянки. Да и в землянке не всегда спасешься: мошкара проникает всюду и поедом ест нас. Прапорщик Щапов даже распух до неузнаваемости — он оказался очень чувствительным к укусам. Мне от укуса только больно, а у него вскакивает какой-то пузырек, который затем дает опухоль. Бедняга мучается. Велел ему съездить в лазарет. Хлевтов, как и я, к укусам мошкары малочувствителен. Тем не менее иногда мы вечером бываем вынуждены надевать противогазы и разводить в землянке дымарь из гнилья и хвои. Только таким образом удается избавиться от комаров. Год назад в таких условиях, как теперь, я излазил бы все межокопное пространство, посмотрел бы на немцев, а быть может, и пленного захватил. Теперь к этому душа не лежит: так все надоело и осточертело. Ждем мира, и воевать, конечно, не хочется.
Для занятия позиции мы совершили марш в два перехода. Погода стояла исключительно жаркая, дороги пыльные. Солдаты очень устали. Здесь опять отличился наш командир батальона капитан Бессарабов. Он часто слезал с коня и шел впереди той или иной роты. Там, где он шел, солдаты обступали его тесной толпой, стоял дружный, почти беспрерывный смех, усталости как не бывало: у капитана был неиссякаемый запас всевозможных анекдотов и смешных историй. Рассказывал он их с невозмутимым видом, играя только голосом. Но рассказывал с редким мастерством, я сам хохотал
9 мая мы узнали, что создано новое Временное правительство, коалиционное: председатель остался прежний — князь Львов, военным и морским министром стал Керенский. Остались в правительстве и миллионер Терещенко, кадеты Некрасов, Мануйлов, Шингарев, октябрист Годнев, пришел еще один князь Шаховской — министром государственного призрения (или «министр презрения», как назвали его солдаты). Появились социалисты-революционеры Чернов и Переверзев, меньшевики Церетели и Скобелев. Все они уже хорошо известны своей приверженностью к старому.
Говорят, что на 1-м съезде Советов, начавшемся 3 июня, засилье эсеров и меньшевиков, которые образовали блок и вертят всем, как хотят [37] .
Армия решительно идет к распаду. Солдаты в некоторых частях бросают оружие, не подчиняются офицерам. Их судят. Обычный приговор — порицание. Что это, как не попустительство? Население тоже начинает высказывать недовольство армией: не проходит дня, чтобы солдаты не украли и не зарезали несколько овец, свиней, телят и поросят. О курах и говорить не приходится.
37
1 Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов происходил 3–24 июня (16 июня — 7 июля) 1917 года в Петрограде. На съезде присутствовало 1090 делегатов, в числе которых были делегаты от 34 организаций действующей армии, тыловых частей и флота. Подавляющее большинство делегатов принадлежало к меньшевистско-эсеровскому блоку и поддерживавшим его мелким группам. Большевики, составлявшие в то время меньшинство в Советах, имели 105 делегатов.
Меньшевики и эсеры в речах и резолюциях призывали к поддержке Временного правительства, укреплению дисциплины в армии и к наступлению на фронте. Лидер меньшевиков министр Временного правительства Церетели заявил, что в России нет такой политической партии, которая выразила бы готовность взять власть целиком в свои руки. В. И. Ленин от имени партии большевиков ответил с места: «Есть такая партия!», а в речи с трибуны съезда 4 июня сказал, что большевистская партия «готова взять власть целиком». (В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, том 32, стр. 267.) 9 июня в речи о войне Ленин раскрыл контрреволюционную сущность внешней политики Временного правительства и империалистический характер войны. Большевики предлагали в своей резолюции передать власть Всероссийскому Совету рабочих и солдатских депутатов. Однако съездом была принята эсеро-меньшевистская резолюция, в которой говорилось: «Переход всей власти к Советам рабочих и солдатских депутатов в переживаемый период русской — революции значительно ослабил бы ее силы, преждевременно оттолкнув от нее элементы, способные еще ей служить, и грозил бы крушением революции». Избранный съездом ЦИК, в котором преобладали эсеры и меньшевики, не имел реальной власти, а с июля превратился в придаток буржуазного Временного правительства.
По этому поводу состоялся полковой митинг. Выступало много ораторов, в частности Молокович, который призывал к сознательности и дисциплине. Пользы от митинга было не больше, чем от суда.
Воруя у населения живность, солдаты одновременно продают ему все, что можно: обувь, белье, палаточные полотнища. Были такие случаи и в моей роте. Сегодня, например, солдат одет как полагается, а завтра, глядишь, он в худых штанах, рваном белье, на ногах какие-то арестантские коты. Объяснение одно — износилось. Пытался я отдавать таких молодцов под суд, но мне посоветовали «дела не поднимать»: и так солдаты раздражены. Оборванцев и разутых таскаю на занятия и работы, как и всех остальных, срамлю перед строем на поверках. Как будто немного помогает...
Батальонный комитет уже давно не проводит никаких заседаний. По существу его нет, да по правде сказать, и толку от него не было, никакого влияния на жизнь батальона он не оказывал. Полковой комитет пока собирается, но тоже влачит довольно жалкое существование. Большинство комитета беспартийные — вроде меня, несколько эсеров и два меньшевика. Большевиков — трое. Все заседания превращаются в простые словопрения. Споры идут в основном между большевиками, с одной стороны, и эсерами и меньшевиками — с другой. Мы, беспартийные, присматриваемся. Обсуждается, например, вопрос о Временном правительстве. Большевики за то, чтобы Временному правительству не оказывать никакого доверия, оно продажное, буржуазное, представляет и защищает интересы буржуазии, земельную реформу не проводит, крестьян, захватывающих помещичьи земли, свирепо преследует, рабочих лишает прав контроля, не обеспечивает рабочие семьи продовольствием, не борется с ростом цен на продукты, с расстройством транспорта, желает воевать и до конца быть верным союзникам. Разве можно доверять такому правительству? Нет ему ни доверия, ни поддержки. Эсеры и меньшевики, напротив, из кожи вон лезут, во всем винят большевиков и Ленина, спорят до седьмого пота, стращают разными ужасами и призывают к всемерной поддержке Временного правительства. Беспартийные члены комитета крестьяне — на стороне большевиков, когда стоит вопрос о земле и мире, и помалкивают по остальным вопросам.