Пробуждение
Шрифт:
— Зачем вы, господин полковник, впустили столько народу? — недовольно спросил я.
— Не мог! Вы посмотрели бы, что делается в коридоре! Дверь открыть невозможно.
— Как же быть? А я, знаете, должен выйти.
— Попробуйте!
Я слез кое-как с полки. С большим трудом удалось просунуться в дверь. Весь проход забит. Шагая через лежащих солдат и офицеров, я дошел до уборной. Там тоже сидело несколько солдат. Один спал, положив голову на унитаз. Я объяснил, в чем дело. Люди не ушли, так как уйти было некуда. Просто сжались и втиснули себя в стены. Разбуженный солдат снял голову с унитаза и открыл крышку:
— Ничего, поручик, валяй, не стесняйся!
Когда я начал протискиваться обратно, крышка легла на свое место, солдат снова положил на нее голову, остальные немного отодвинулись от стен.
Поезда переполнены, едут главным образом солдаты и офицеры. Железные дороги не
А вы, кадровые офицеры?! Вам претит сидеть за одним столом с солдатом. Вы тоскуете по «благородиям» и «высокородиям». Нет больше на престоле и «обожаемого» всеми «монарха», и вам кажется, что «взбунтовалась чернь», что гибнет государство, которое теперь вы бросаете, как грязную тряпку, что погибнет культура, к которой вы на самом деле имели очень отдаленное отношение, что наступает «царство грядущего хама». И вы бросили все, за что еще недавно источали так много прекрасных и высоких слов. Что же! Бегите! На большее вы неспособны. Может быть, некоторые из вас лелеют мечту о новой Вандее? Ошибётесь! Народ в своей массе против вас. На кого же вы обопретесь? На самих себя только! Какие методы примените вы, чтобы послать солдат в бой за восстановление осколков самодержавия? Может быть, розги? Это единственное, что вам осталось, так как «святая Русь», «Родина», «помазанник божий» и прочие подобные термины навсегда утеряны или сданы за обветшалостью в архив истории.
Прощайте, беглецы с фронта. Скатертью вам дорога.
В Москве я впервые почувствовал размеры усиливающейся разрухи. Обедал в ресторане Ярославского вокзала. Ел какой-то бульон с курицей и жареного цыпленка и был очень удивлен, когда почтенный, пожилой официант стал завертывать в бумагу полуобглоданную часть курицы, недоеденного цыпленка.
— В чем дело? Для чего вам это? — спросил я официанта.
Тот поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза.
— Домой отнесу, господин офицер. Видно, что вы с фронта. У нас в Москве нет мяса, а курицу купить могут только богачи. Вот вы не доели, а мы дома все это приведем в порядочек и сыты будем, — ответил мне официант. Губы у него слегка дрожали. Каюсь, я не очень поверил ему: через вокзальный ресторан ежедневно проходят тысячи людей, которые, несомненно, много не доедают. И по-моему, официант может собрать в десять и в двадцать раз больше того, что не доел я, к тому же более аппетитные куски. Но ради чего он врет? Почему у него дрожат губы? Зачем прикидывается чуть ли не голодным?
До поезда у меня оставалось Целых восемь часов. Закупив немудреные подарки для отца, матери, сестры и брата, я отправился проведать своих землячек, которые все еще учились на курсах. Они мне подтвердили, что в Москве нельзя достать мяса, что все вздорожало, ни к чему «нет приступа», как сказала Маруся Бухтоярова, и на свои скромные деньги они живут очень и очень ограниченно. Они рассказали мне, что их завтрак, как правило, состоит из чашки толокна с молоком и булочек.
— Ты знаешь, это все равно что какао.
Я попробовал это какао и из вежливости согласился, но пожалел своих милых землячек.
Привезенные мной разные деликатесы: пирожные, бутылка неплохого вина и конфеты, естественно, были встречены с восторгом. Мы устроили маленькое пиршество. Обе Маруси не разобрались еще в происходящем. У них проходил тяжелый, последний год учебы, и все время они отдавали ей: слушали лекции, зубрили и работали в «анатомичке».
— Понимаешь, Миша! Буквально дня не видим: с утра и дотемна бегаем и работаем как угорелые. Если бы не воскресенье, ты нас не застал бы. Вот была бы жалость, — искренне говорила Маруся Царева.
Маруси рассказали, что сейчас в Москве эпидемия краж, грабежей и убийств. Все это приняло такие размеры, что население вынуждено организовать нечто вроде отрядов самообороны: жильцы домов попарно по очереди дежурят в подъездах. Но настоящего сопротивления бандитам они, конечно, оказать не могут, так как у них нет оружия.
Да! Прав был Линько, когда сказал, что революция у нас гладко не пройдет. Да только эта негладкость идет пока в основном не от «народа, уставшего от войны», как он сказал, а от тех, кого революция лишила чинов, орденов и разных привилегий.
В Иваново я попал в разгар революционных событий: всюду кипели митинги, ораторы сменяли друг друга, говорили и спорили до хрипоты. А слушатели в это время грызли семечки, все заплевано и засыпано шелухой от подсолнухов. Щелкая семечки, люди с одинаковым равнодушием слушали социалистов-революционеров, социал-демократов меньшевиков, анархистов разных толков и беспартийных ораторов, от которых откровенно попахивало черной сотней. Ни одного большевика мне почему-то послушать не удалось, они не выступали. Из всех выступавших наибольшее впечатление на меня произвел Фурманов, максималист [36] , как мне сказали. Но что такое максималист, для меня осталось тайной, никто мне толком объяснить не мог. Фурманов говорил ясно, сжато, призывно и похоже на то, что я приписывал большевикам.
36
Речь идет об известном писателе коммунисте Дмитрии Андреевиче Фурманове, который до вступления в партию большевиков (июль 1918 года) был левым эсером, а затем анархистом. (См. В. Озеров. Д. А. Фурманов. М., «Советский писатель», 1953, стр. 11–13; А. Фурманова. Дмитрий Фурманов, боец — писатель — большевик. Госполитиздат, 1938, стр. 17–20.) Максималисты — полуанархистская террористическая группа, образовавшаяся в партии эсеров в 1904 году. В 1906 году она выделилась из партии и образовала Союз социалистов-революционеров максималистов. Эсеры-максималисты, считая движущей силой революции крестьянство, главным средством борьбы признавали террор и отрицали какие бы то ни было парламентские формы борьбы. В годы гражданской войны часть из них активно выступала против Советской власти, а другая часть отказалась от своей программы, что означало конец существования этой группы.
Дома у нас новости. После вкуснейших пирогов, испеченных матерью, и длинных общих разговоров я узнал, что отец намерен с фабрики уйти, хотя и проработал на ней восемь лет. Причина в том, что после Февраля старик Гарелин отошел от дел: он привык быть абсолютным хозяином и не мог согласовывать свои действия с разными комитетами и советами. Понял, что произволу пришел конец, в новых условиях хозяином быть не мог, не хотел и все передал сыну Александру.
Тот был взбешен революцией больше отца, но, хотя и скалил свои хищные зубы, однако сдерживался и выжидал наступления лучших времен или возвращения прежнего. Злобу он вымещал, как ни странно, на своем отце, впавшем в состояние, близкое к детству, и на тех служащих, которые сохранили раболепное подчинение хозяину и вместе с ним ожидали расправы с революцией и возвращения старого. Старик Гарелин полюбил быструю езду, и часто лошади, возившие его в коляске, приходили в мыле. Однажды молодой Гарелин встретил старика, возвратившегося с прогулки на усталых лошадях, раскричался на него и отхлестал отца арапником, и не как-нибудь, а по лицу, голове, рукам, которыми старик пытался прикрыть голову. Все это произошло в присутствии моего отца, все еще приказчика по двору. Отец схватил молодого мерзавца за руку и тем прекратил дальнейшее избиение. Гарелин замахнулся и на отца. Но тот вырвал у него арапник и сказал только одно слово: «Смотри». Гарелин, тощий и согнутый, только скрипнул зубами и ушел. Плачущего и стонущего старика увели, а ночью он повесился. Отец больше не мог работать у Гарелина, собирался поступить кассиром на одну из фабрик. Случай со стариком Гарелиным показал мне многое: как волки пожирают своего раненого или убитого собрата, так и капиталисты всегда готовы в прямом смысле сожрать ослабевшего члена своего сообщества.