Пробуждение
Шрифт:
Ответить на это было трудно. Говорить неправду и испытывать неприятное чувство от фальши мне не хотелось. А раскрывать себя было ни к чему.
— Если разрешите, я воздержусь от ответа, — сохраняя присутствие духа, спокойно ответил я после недолгого раздумья.
— Можете. Вы имеете право, — холодно произнес Раден.
— Спасибо, — не удержался я от благодарности.
— Скажите, лейтенант Евдокимов, у вас есть семья? — спросил неожиданно военно-морской следователь. — Ну, словом, отец, мать, жена, дети?
— У меня нет никого.
— А скажем, привязанность какая-нибудь… любимая женщина? — голос
— Нет, после прибытия из Шанхая, да и прежде, я жил уединенно… привязанностей никаких не имел… — и тут я насторожился, понял, к чему он клонит. Внутренне напружинился, готовый к новому неожиданному вопросу. В одну секунду решил, что о Вике не скажу ничего. Они не узнают от меня ее имени, кто она и откуда.
Следователь почувствовал что-то и сделал внезапный убийственный выпад.
— Вам знакома эта женщина? — ловким движением фокусника рука следователя поднесла к моему лицу фотографию.
В первый короткий момент я не понял, что это. Взял фотографию в руки. На ней была снята женщина. Она лежала. Ее тело до шеи прикрыто простыней. Лицо… неживое. И это была Вика.
Не знаю, заметил ли следователь, как дрожат мои пальцы, но сам я почувствовал это. В горле защипало, потом сделалось жарко. Заколыхалась перед глазами мутное пятно и заслонила изображение. Овладев собой, я всмотрелся в фотографию. Голова Вики лежала на валике, и черты лица были схвачены четко.
«Даже мертвую не оставили в покое».
Вика была такая же, какой видел ее на «Скором». Только мягче стал овал лица да губы словно припухли. Детское что-то и жалкое до слез появилось в ее худенькой шее. В левом верхнем углу — часть окна с казенной больничной занавеской. «Попала в анатомический покой», — подумал я.
— Эту женщину… видел однажды… мертвой… семнадцатого октября на «Скором».
— Все это нам известно, — разочарованно проговорил следователь.
— Зачем вам понадобилось находиться на мятежном миноносце после того, как верные правительству суда привели его в негодность для боя?
Я знал, что этот вопрос будет задан, и готов был ответить.
— Там остались секретные сигнальные книги. Я забыл передать их лейтенанту Штеру. Чтобы не пропали, я пришел сразу…
— Лейтенант Евдокимов незадолго до беспорядков был командиром на «Скором», — пояснил следователю капитан первого ранга Раден.
— Очень хорошо, — сказал следователь, делая какую-то запись.
— А вот имеются сведения, что вместе с этой женщиной видели вас на железнодорожном вокзале. Правда, сведения непроверенные, — проглотил фразу следователь. — Было ли это?
— Не было, — решительно и грубо ответил я.
Сидящие передо мной люди становились ненавистны мне. То, что они заставляют говорить неправду, все сильнее раздражало меня. Вопросы иссякли внезапно. Мне указали на противоположную дверь салона.
«Впускают в одну, выпускают — в другую», — усмехнулся я.
Выйдя в коридор, я услышал, как Раден говорил следователю:
— Я так и полагал. Все знавшие его офицеры утверждают, что жил он замкнуто, женщин не имел.
«Где же теперь Вика? — думал я, шагая впереди неразговорчивого конвоира. — Зарыли где-нибудь ночью без свидетелей, тайком. Но кто-нибудь да видел. Выйду на свободу — разузнаю».
В грудь ворвалась невыносимая
— Николай… ты? — пронзенный внезапной жалостью к товарищу, тихо проговорил я, когда дверь камеры закрылась.
— Я, — безвольно отозвался Оводов. — Вчера вызывали на допрос. А на гауптвахте — две недели.
— Ну рассказывайте, Николай Николаевич, я ведь уже месяц здесь.
— Приятного мало. Предал суду меня генерал Ирман — за непринятие мер против вооруженного бунта. За командира «Сердитого» — его ранили — заступился Иессен. А я вот… здесь. И тюрьмы — не избежать. Я приказал отдать взбунтовавшимся нижним чинам ключи от снарядного погреба. И это — самое тяжкое обвинение, предъявленное мне. На допросе барон Раден на это упирал. И все хотел узнать, почему я отдал ключи, не помешал убить Куроша и удалился в каюту. А я и сам не знаю. Страшно было. Страшнее, чем на войне. Стрелять в своих, русских, — ужасно. А Курош получил по заслугам. Из-за таких, как он, страдает столько людей. Все камеры переполнены нижними чинами. С «Маньчжура» здесь чуть ли не треть команды. В камеру, где я сидел, поместили четырнадцать нижних чинов. — Оводов устало встряхнул головой и тихо продолжал: — Что станет с женой и дочуркой — не знаю. У них нет никаких средств к существованию. Жили на мое жалованье. Отец Веры, будучи женат вторично, умер внезапно и ничего не оставил дочери… Дочурку мы тоже назвали Верушей. Так что в доме у нас две Веры: большая и маленькая, — слабо улыбнулся Оводов.
Помолчав немного, он заговорил снова:
— Думаю и ничего не могу придумать. Как они будут жить? Как тяжело мне сейчас.
Он уткнул голову в колени. Тело его странно задергалось. Из горла стали вырываться глухие прерывистые звуки. Я отошел от него, прилег на нары, к которым успел привыкнуть, и до вечера не вступал с ним в разговор. Оводов напряженно думал о чем-то, сидя в углу. Временами принимался ходить по камере. Движения были неровные, нервные…
— Извини меня за слабость, Алексей Петрович, — начал он, подсев ко мне ближе. — Я страшно устал, и нервы…
— Я тебе сочувствую вполне, хотя никогда не знал, что такое семья, — с нахлынувшей теплотой проговорил я.
— А я ведь думал не только о них… о жене и дочери. За две недели здесь чего я только не передумал. Временами мне страшно делалось… Ведь рушится жизнь. Прежней прочной основы нет больше. Устои государства ослабли. Разваливается все. На всем — признак разрушения. Прежней России нет и, наверно, не будет. Я чувствую сердцем близкий конец всему… Будучи гардемарином, я научился сознавать себя значимой величиной. Мечтал продолжить деяния моих дедов. Ведь все они были моряками, ходили в кругосветные плавания и дальние вояжи. Некоторые дослуживались до адмиральских чинов. А иные… как я, становились жертвой возмущений и бунтов — службу кончали рано… Мой прапрадед Акинфий при восшествии на престол Екатерины Великой, будучи мичманом, находился в карауле на кронштадтском бастионе. Так за недопущение Петра Третьего в Кронштадт государыня наградила его производством через чин. А обернись дело иначе, лишился бы живота.