Пробужденная совесть

Будищев Алексей Николаевич

Пересветов поднял на него глаза. Он, несколько успокоился, хотя вид у него был битый.

— Да, легко его нажить, миллион-то? — проговорил он. — Так сейчас наживешь! Держи карман.

Беркутов усмехнулся.

— Ну, не миллион, так двести тысяч. Двести тысяч в один час нажить можно.

Он уставился глазами на Пересветова, и ему показалось, что тот начинает бледнеть. «Эге, — подумал Беркутов, — щенок-то, кажется, умнеть начинает».

— Как же это можно в один час двести тысяч нажить? — спросил Пересветов и потупился.

—

Сам знаешь как, — отвечал Беркутов и со смехом добавил: — Как, как? Конечно, на билет выиграть.

Он снова тихо рассмеялся.

Настасья Петровна разливала чай, бледная и печальная. Пересветов и Беркутов подсели к столу. Несколько минут все молчали. Затем завязался кислый и унылый разговор. Так прошло часа два. И тогда Беркутов повернулся к Настасье Петровне и сказал:

— Вы бы, голубушка, спать легли, а то на вас глядеть страшно. А нам прикажите рюмочки подать. Водку я с собой привез, так вот сейчас мне рюмочки две-три пропустить хочется. А вы, голубушка, отдохните, право же, отдохните. Измучились ведь вы!

Настасья Петровна беспрекословно повиновалась и ушла в спальню. Очевидно, она была страшно утомлена.

Аннушка поставила на стол две рюмки, а Беркутов принес из прихожей бутылку водки.

— Ты, братец, не особенно нюни-то распускай, — говорил Беркутов Пересветову когда они выпили по две рюмки. — Может быть, деньги где-нибудь и достанешь. Ты только хорошенечко подумай. Другой раз деньги-то за тридевять земель ищешь, хвать — они у тебя под боком. Это бывает. — Беркутов улыбнулся бритыми губами и добавил: — А, между прочим, Аляшинское именье продаваться не пятнадцатого мая будет, а двадцать шестого. Это я из верных источников слышал. Это уж наверно. Трегубов не слишком ли поспешил деньги-то приготовить? Ты как думаешь? А?

Пересветов молчал. Беркутов налил по рюмке водки. Пересветов тотчас же выпил свою.

— По-моему, деньги он слишком уж поторопился заготовить, — продолжал Беркутов. — Денежки его, пожалуй, пропасть могут. Ты как думаешь? А?

Пересветов не поднимал глаз.

— Да как же они пропадут-то? — спросил он. — С какой стати?

— А вот с какой, — усмехнулся уголками губ Беркутов, — случится в доме пожар, вот тебе и денежки. Или еще что может произойти. Всего не угадаешь!.. Опасная штука деньги, — добавил он.

Пересветов потянулся к бутылке и, налив себе рюмку, залпом выпил ее.

— Опасная штука деньги, — говорил, между тем, Беркутов, — но только в них счастие! Деньги, это — все! «Блажен кто с деньгами — тепло тому на свете!» Беркутов на минуту замолчал и затем, придвинувшись к Пересветову, заговорил снова: — А как ты думаешь, воровать грех или не грех? Я вот последнее время много об этом думал. Представь себе такую штуку. У меня два калача, а у тебя ни одного. Я сыт по горло, а ты голоден. Так вот тебе у меня второй-то калач можно украсть или нет? Позволительно ли, или нет? Ты как думаешь?

Пересветов молчал и глядел на Беркутова.

—

По-моему, — продолжал Беркутов, — если ты у меня второй калач украдешь, так ты этим только хорошее дело и для меня и для себя сделаешь. От моего калача ты сыт будешь, а я им себе только желудочек засорю, потому что я и без того по горло сыт! Правда это или нет? А?

Беркутов уставился на Пересветова и молчал.

Пересветов глядел на него широкими глазами.

— Как ты сказал? Как? — переспросил он. — Я этого что-то не пойму сразу.

Беркутов повторил.

— Вот так штука, — сказал Пересветов и потянулся к бутылке, хотя он был уже и без того пьян. — Вот так фунт, — добавил он, выпив рюмку и глубоко задумавшись. — В самом деле, ведь это как будто даже воровать-то хорошее дело выходит, — наконец, сказал он и внезапно рассмеялся пьяным смехом.

Беркутов усмехнулся уголками губ.

— А щенок-то мой, — проговорил он, смеясь глазами, — сеттер-то, поноски хоть сейчас и не подает, а уж коситься на поноску начинает.

— Ну, вот и отлично, — отвечал, смеясь, Пересветов и снова потянулся к бутылке.

Беркутов закурил папиросу и встал.

— Ну, дружочек, прощай, — сказал он, — мне восвояси пора.

Пересветов с трудом поднялся со стула.

— Посидел бы ты.

— Никак нельзя. Рано вставать надо. Прощай.

Беркутов пожал его руку и пошел вон из дома. Пересветов, волоча ноги, последовал за ним. Они вышли на двор.

— У турецких султанов, — сказал Беркутов, усаживаясь в седло, — по тридцати тысяч жен бывает, и султаны нередко поэтому от сухотки спинного мозга мрут. Так вот у них тоже не грешно было бы парочки две-три красавиц похитить. Небось и красавицы сами рады бы были! Это тоже позволительно? А?

Беркутов тронуть лошадь и крупной рысью выехал со двора. А Пересветов долго глядел ему вслед.

— Ишь ты, — шептал он, — какая оказия. Грех и не грех, и ничего не разберешь! И ему польза и мне хорошо. Да. А он, действительно, обожраться может. Это сущая правда! Он уж и теперь обожрался!

И Пересветов долго еще стоял посреди двора и шептал с самим собою, жестикулируя и покачиваясь на своих долговязых ногах. А когда он, наконец, улегся в постель рядом со спящей женою, он погрозил ей пальцем и прошептал:

— У тебя два калача, а у меня ни одного! С какой стати? Ах ты, собака!..

V

Утром на следующий день Пересветов вскочил с постели с тревогою на всем лице. Сердце его сразу упало, и он с тоскою подумал: «Завтра срок. Денег я нигде не достану. Мне смерть!» И, болтая руками, как труднобольной, он пошел умываться. За чаем он говорил жене:

— Настя мы пропали. Денег мне Верешимов не даст, я это знаю; не такой он человек, чтобы дать, слышал я о нем! Мне никто в уезде не верит. Все считают меня банкротом. Что же мы будем с тобой делать?