Прочие умершие

Форд Ричард

— Опять никакого веселья, — говорит она, в притворном отвращении надувает щеки и снова уходит. Кажется, для нее что я, что Эдди — все равно.

— Я трахнул Энн. — Из побежденного тела, которое вскоре станет необитаемым, из пустых глазниц, испачканных над бровями черной краской, страшные немигающие за стеклами очков глаза-бусины неумолимо смотрят строго вверх.

По крайней мере, мне кажется, Эдди сказал именно так и, судя по его изможденному лицу, он считает это важным.

— Что? — возможно, я ослышался. Оба мы говорили довольно тихо. Затем, на случай, что не ослышался, я спрашиваю: — Когда?

Эдди, на этот раз прикрывая рот и постанывая, разражается долгим кашлем, который выскребает ему грудную клетку — всю, до дна. Некоторое время он не в состоянии говорить и только

поджимает губы с запекшейся на них слизью.

— Что? — по-прежнему не очень громко повторяю я, придвигаясь к кровати.

Эдди, прочищая горло, издает кошмарный звук, напоминающий одновременно хрип и бульканье, и очень быстро говорит:

— Ты уехал преподавать. Далеко, куда-то в Мэс. Вскоре после смерти вашего сына. Она осталась одна. Йалина уехала еще раньше. Ух-х-х. Мне очень жаль. Правда. Я поступил безответственно.

— Что? — говорю я третий раз. — Пока я… уезжал преподавать? Ты трахнул Энн? — Молчание. — Мою Энн? — Молчание. — Зачем?

Я не столько произношу эти слова, сколько они находят через меня свое звучание, и мы с Эдди слышим их одновременно.

— Джинна обратно в бутылку упрятать не могу, Фрэнк, — Эдди сглатывает, что-то в нем бурлит, он снова отворачивается, будто хочет уйти в насыщенный смертью воздух, уподобиться духу, которым скоро станет. На улице машина из Скилмана, судя по звукам, начинает заливать нефть из цистерны в резервуар, находящийся в одном из соседних домов.

— Влюбился я в нее, Фрэнк, — говорит Эдди сдавленным голосом. Его обезьянье личико отвернулось от меня, он смотрит в пространство. — Хотел жить с ней во Франции. В Дувилле. Пригласил ее на яхту. Она сказала «нет». Она любила тебя. Не хочу умирать, оставляя тебе такое наследство. Мне очень жаль. — Он судорожно хватает ртом воздух. От боли или это он так всхлипывает — какая разница!?

— Зачем… — Я вот-вот скажу что-то такое, природы чего и сам не понимаю. Зачем ты мне рассказал? Почему я должен тебе верить? Почему это всплыло именно сейчас, когда каждый твой вздох на счету и следовало бы его использовать, чтобы сказать что-то действительно важное? С чего ты взял, что мне надо это слушать? Я смотрю сверху вниз на беднягу Эдди. Что написано сейчас у меня на лице — не знаю. Да и с какой стати там должно быть что-то написано? Может быть, у меня нет чувств или слов для того, что он мне только что рассказал. И это уже неплохо.

— Вы-тогда-уже-и-так-почти-развелись, Фрэнк, — торопливо говорит Эдди, как будто мои руки уже сдавили ему горло. На самом деле — ничего подобного.

— Так, — говорю я. Повисает пауза, во время которой я переношусь мыслями в те годы. — Только не совсем так, Эдди. — Я невероятно спокоен. Немногословное спокойствие. — Мы действительно развелись. Это верно. Но тогда мы не были «почти разведены». Мы были мужем и женой. Так что последовательность событий неверна. Время идет в другую сторону. По крайней мере, раньше так было.

— Знаю, — выдыхает Эдди. — Мы с тобой не настолько хорошо тогда друг друга знали, Фрэнк. — Опять у него глубоко в легких слышится это лязганье, металлический стук кочерги о каминную решетку, звук, который нельзя истолковать иначе, как роковой.

— Нет, — говорю я. Нет, все верно, а ты неправ. Нет, наверно, пришло время твоего последнего вздоха.

Недавно на внутренней части правого нижнего резца у меня образовался небольшой желобок, штука, от которой зубная паста «Ночной сторож» должна была бы уберечь, но не уберегла. Я вожу по этому желобку кончиком языка, пока во рту не появляется вкус крови. Еще что-то болит внизу живота. Хочется выбраться отсюда. Может быть, постоять на улице, перекинуться словом с Эзикиелем Люисом, водителем машины из Скилмана, отпрыском длинной ветви хэддамских Люисов, теряющейся в историческом тумане начала прошлого века. Тогда прапрадед Эзикиеля, Непроницаемый Люис, явился в Хэддам из Дикси, в качестве слуги сопровождая отважного человека, молодого белого семинариста. И, естественно, тут и остался. Однажды, еще будучи риэлтором, я нанимал на работу отца Эзикиеля по имени Уордел. Их семья — городское достояние. Мы — их подпорченное наследие. Умирал бы у меня в городе единственный чернокожий друг

или подруга, я бы пошел проститься. Было бы много смеха, но обошлось бы без такого утомительного, удручающего дерьма у смертного одра, как сейчас. Дерьма белого человека. Не удивительно, что мы вымираем. Порода слишком стара, нужна свежая кровь. Наш джинн выпущен из бутылки.

— Скажи, что обо мне думаешь, Фрэнк, — Эдди и хотел бы сосредоточиться на мне, но не может не отвлекаться на два телевизора над дверью. «Фокс» показывает неудачника Ромни, который, сияя, будто выиграл что-то ценное, обращается к монахиням в традиционном облачении, а Си-эн-эн — улыбающегося Энди Уильямса [48] , который, кажется, только что, как это ни прискорбно, скончался. Оба — и мертвый, и живой — требуют нашего одобрения.

Но неужели только к этому и сводится жизнь, когда от нее почти ничего не осталось? Что ты думаешь обо мне? Скажи мне, скажи мне, скажи мне! То же самое спрашивала у меня на днях жена. Должно быть, тяжело им не знать, что я о них думаю.

48

Энди Уильямс (1927–2012) — американский эстрадный исполнитель и актер.

— Это ничего не меняет, Маслина, — говорю я, сам точно не зная, что имею в виду. Проста такая фраза вернее всего передает суть того, что было бы уместно сейчас сказать. Может быть, Эдди хотел получить от меня кулаком по носу на смертном одре. (Что бы подумала об этом Финес?) Но я вовсе не зол, и никто не вызывает у меня бешеной ненависти. Рана, которой не чувствуешь, — не рана. Время лечит. Почти все.

— Я плохо сплю, Фрэнк, — говорит Эдди, он слегка покашливает и не отрывает угасающих глаз от телевизоров. Не пойму, на какой именно экран он смотрит, на Мита или на Эндрю. — Мысли клубятся в голове, от них не избавишься.

— Обычно страдающие бессонницей спят больше, чем им кажется, Эдди. — Отступаю на шаг от его кровати. Я ухожу. Мы оба уходим.

Лежащий на кровати сотовый телефон начинает играть мелодию песни «Что толку дома сидеть одному, музыку слушать иди» [49] .

— Я умираю, а тут эта хрень звонит, — говорит Эдди и его рука, движимая уже явившимся духом смерти, начинает шарить по простыням в поисках телефона. Он ядовито и благодарно улыбается мне. — Позволь, я поговорю… Если смогу. Извини. — Он хватает ртом воздух, закрывает глаза и морщится, пытаясь заговорить.

49

Песня из мюзикла «Кабаре».

— Давай, Маслина. — И я поднимаю на прощание руку, как это делают в фильмах индейские воины.

— Эдди Медли слушает, — доносится до меня его хриплый, пронзительный, но быстро слабеющий голос. — Кто говорит? Алло!

«Признай для начала: от колыбели до гроба немалый срок…»

Я вышел.

На улице, несмотря на конец декабря, стояло весеннее утро, и не верилось, что за день все может побелеть и приобрести рождественский вид, а сам я отправлюсь в сентиментальное путешествие к грудобрюшной преграде нашей страны. Мы с сыном будем смеяться, рассказывать друг другу старые анекдоты, смотреть на широкую реку и место, от которого начинаются Великие равнины, есть самую лучшую в Канзас-Сити вырезку и допоздна говорить об аренде торгового помещения с отдельным входом. Может быть, заглянем в Холмарк [50] и дом-музей (моего любимого) Томаса Гарта Бентона [51] . Только бы добраться до Канзас-Сити.

50

Вероятно, имеется в виду магазин поздравительных открыток фирмы «Холмарк».

51

Томас Гарт Бентон (1889–1975) — американский художник один из главных представителей американского риджионализма и мурализма.