Продается недостроенный индивидуальный дом...
Шрифт:
Пожалуй, это была сестра Мыйка, иначе она не рассказывала бы о матери, которая лежала дома с больной ногой.
И все-таки с какой завистью все слушали взволнованную скороговорку маленькой худенькой сестренки, ее отрывочные сообщения о доме, где ждали и не могли дождаться этого счастливчика.
— Рейн, черт побери, смотри направо. Видишь, блондинка в зеленом пальто. Ну, чем не Венера, опустившаяся в Таллин, а?
— Что она делает! — в шутливом отчаянии воскликнул Эсси. — Отдала свои цветы этому горбоносому Хааку. Эх, женщины, женщины, неужели вы не видите настоящего
Толпа все густела. Сгущались и облака на небе. Ну вот, этого еще не хватало. Дождь!
Раскрылись зонтики. Теперь найти знакомое лицо было значительно труднее.
Дождь усиливался.
И вдруг — звонкий женский голос сквозь этот шум:
— Гуннар!
В ту же минуту тонкого как жердь Эрамаа вытащили из строя. Полная женщина в сером костюме под зонтиком крепко держала сына за плечо. «Словно утка, прячущая под крылом своего детеныша», — подумал Рейн. Сравнение вызвало на его лице усмешку — он тут же вспомнил, что утки не боятся воды.
Рядом с Эрамаа возник вдруг длинный тощий мужчина.
— Отпусти парня. Не сахарный — не растает, — сказал он, засовывая сыну под мышку белый пакет.
— Как же это вы... Ты до нитки промокнешь.
— Ладно, мама, мне нельзя отставать.
Рейн все больше мрачнел. Во всем большом праздничном городе у него не было никого. Другое дело, в далеком шахтерском поселке. Там у него мать — она часто болеет, изнурена работой, — отец, который все больше молчит, и брат Эро; за годы войны он здорово вытянулся и ростом почти догнал Рейна. Зимой, когда Рейну дали один день отпуска, он видел всех.
— Послушай, а где же девица, которая должна была засыпать тебя цветами? — полюбопытствовал Эсси, который обычно шутил более удачно.
— Ах, — махнул рукой Рейн, — она не спала всю ночь. Какая нелегкая понесет ее сюда, под дождь?
— Ерунда. Что такое сон или дождь в сравнении с большой любовью!
Рейн и сам отлично знал это, и потому слова друга больно задели его.
Гимнастерка намокла. В сточных канавах журчала вода.
— Запевай!
И первый взвод многоголосо грянул строевую песню собственного сочинения; отраженная стенами каменных домов, она вызвала бурный цветочный ливень. Обидно, что приближалась уже площадь Победы и оркестр, грохотавший на ней, заставил солдат умолкнуть.
Кто-то воскликнул низким взволнованным голосом:
— Господи, сколько же их!
Но песня, видимо, особенно восхитила какого-то сухопарого старикашку, он громко крикнул:
— Да здравствуют наши парни!
Строевой шаг прозвучал на асфальте площади Победы так, словно все эти годы войны люди только тем и занимались, что учились проходить в торжественном марше мимо трибун.
Пестрели лозунги и гирлянды, полоскались флаги. На трибуне правительства генерал-лейтенант Пярн сосредоточенно следил за прохождением частей. Хотел ли он, чтобы ряды были еще прямее? Или испытывал то же чувство гордости, каким были переполнены сердца шагавших победителей, таких, как и он? А может, оттуда, с трибуны, он видел тех, чья доблестная смерть дала свое молчаливое согласие на сегодняшний большой, поистине народный праздник?
— Пламенный привет героям! Ура!
Те,
И только когда они свернули на Пярнуское шоссе, Рейн вспомнил, что, отбивая строевой шаг на площади Победы, он следил лишь за Юхасоо, который маршировал рядом с ним. Если Урве и была где-то здесь, он не мог ее видеть.
Холодные порывы ветра проникали сквозь сырую гимнастерку. Все долгое время, пока они совершали переход к Таллину, жгло солнце, пылили дороги, и только в Сигулде, на берегу славной реки Гауи, где они вечером сделали привал и развели костры, их немного помочил дождик. А теперь льет, как поздней осенью.
На ступеньках Театра драмы Рейн вдруг увидел лиловую блузку. Но женщина в блузке была темноволосая, с лицом цыганки.
Проспала. Не захотела прийти. Одну-единственную попытку поцеловать ее посчитала величайшей дерзостью. Пусть это будет для него уроком. Впредь он не станет связываться c детьми.
На Морском бульваре и на горке толпа, окаймляющая дорогу пестрой лентой, поредела. Но и здесь Урве не было.
Не пришла.
Но мог ли храбрый солдат вешать из-за этого нос? Нет, не мог. Не мог!
Оркестр молчал. Хорошо бы сейчас затянуть песню, которую они всегда пели, возвращаясь c учений, отправляясь на фронт, а иногда — возвращаясь с фронта.
Песня зазвучала внезапно.
Золотое вечернее солнце... —не слишком высоко начал Рейн.
Весь взвод подхватил:
...как прекра-а-асно ты!Когда они подходили к Балтийскому вокзалу, сквозь дождь уже улыбалось солнце и народ рукоплескал. Вот это молодцы! Так поют, что даже солнце не удержалось, выглянуло. И в колонну снова полетели цветы.
Солдаты прошли с песней до самого Палдисского шоссе. Рейн посмотрел вокруг. Дома, дома, дома. В раскрытых окнах машущие руки. А на оштукатуренных стенах дыры. Полуразрушенные крыши. Дальше — развалины, кое-где в них буйно растет молодая лебеда.
Сейчас хорошо строителям. Сколько здесь работы! Так думал Рейн Лейзик, молодой солдат, у которого не было определенной специальности, но который чувствовал в себе достаточно сил и способностей, чтобы взяться за любое дело.
Палдисское шоссе вело в Палука. О Палука уже и раньше поговаривали в частях, но все считали, что это одни разговоры и ни в какое Палука их не поведут. Однако, судя по всему, эти разговоры имели под собой реальную почву.
Неожиданно в строй протиснулась девочка в красном галстуке и протянула огромный букет полевых цветов Рейну, у которого не было в руках ни единого цветка. Не могла же девчонка знать, что высокий солдат ждал других цветов, предназначенных только ему. И удивительно — когда он потерял всякую надежду получить их, ему преподнесли букет бледно-голубых незабудок.
— Ого! — не без иронии воскликнул Эсси.
Высокий солдат вышел из строя и приветливо, достаточно громким голосом для того, чтобы услышал Эсси, сказал: