Проданная замуж
Шрифт:
— Мена… что это? — прохрипела я сквозь рыдания.
— Просто ешь свою порцию. Не переводи продукты, — сказала она, избегая моего взгляда.
Я отвернулась. Мать продолжала есть, не обращая на меня внимания. Мне хотелось сказать, что я не перевожу продукты, а просто не могу это есть, соус слишком острый для меня. Я открыла рот, чтобы что-то сказать, и тут стала заикаться.
— М-м-м… — вот все, что я смогла выговорить.
Мать удивленно на меня посмотрела. Тара рассмеялась. Никто не знал, что я заикаюсь, потому что я научилась с этим справляться, однако шок от того, что меня ударила собственная мать, вернул старую проблему.
Все
Мать решила, что сможет излечить заикание, подрезав мне под языком перепонку, которая, по ее словам, тянула язык не в ту сторону. Она сердито накричала на Ханиф, заставляя ту помогать ей. Они положили меня на пол в кухне и велели открыть рот. Я не понимала, что происходит, но сделала, как было сказано. Мать держала в руках лезвие — такие использовали в старых бритвах. Я в ужасе уставилась на него.
— Мама, что… — начала я, но Ханиф прижала меня к полу, чтобы я не дергалась.
— А теперь не шевелись, Самим, — перевела Тара слова матери, тогда как Ханиф коленями прижала мои ладони к полу, а руками держала мне рот открытым.
Мать нагнулась надо мной с лезвием в руке, и мне пришлось смотреть, как жуткий кусок металла приближается к моему лицу. Хотелось закрыть рот, зажмуриться, но я не могла. Я попыталась вжаться в пол, когда грязные пальцы матери влезли мне в рот, и изо всех сил сдерживала рвотные позывы. В следующую секунду я почувствовала острую боль под языком: мать принялась с силой водить лезвием по перепонке, с помощью которой язык крепится ко дну ротовой полости. Мне хотелось кричать, вырываться. Зачем она это со мной делает? А она все повторяла:
— Не дергайся, дитя. Когда я подрежу перепонку, заикание исчезнет и ты сможешь нормально говорить. Если будешь дрыгаться, я могу нечаянно порезать тебе рот.
После этих слов я изо всех сил старалась лежать спокойно, но мои ноги все равно дергались под матерью — боль и отвращение от вкуса собственной крови во рту были слишком сильны. Мать прижимала меня к полу, чтобы я не дергалась, но потом наконец убрала руки.
— Ну вот и все, — сказала она, будто я просила ее об этом и теперь она выполнила задачу.
Ханиф отпустила мою голову, и я повернулась на бок, чтобы сплюнуть кровь в миску.
Перепонка под языком не срослась и по сей день; порезы хорошо видны.
Мать казалась довольной своей работой.
— Ну вот, теперь ты сможешь как следует шевелить языком, и заикание пройдет.
Я сидела на полу и всхлипывала, не придя в себя от шока, но больше всего меня расстраивала не пульсирующая боль, а равнодушие матери. Казалось, для нее я была лишь объектом для насмешек, приказаний и причинения боли. Я была для нее кем угодно, но только не дочерью. А я больше всего на свете хотела стать ее любимой дочерью и готова была на что угодно, лишь бы заслужить ее любовь. Даже лежать на полу и позволять матери себя калечить. Заикание, конечно же, не прошло.
Папа был единственным взрослым, рядом с которым я чувствовала себя в безопасности. Поэтому когда он все-таки изредка приходил в гости, я ждала от него утешения. Он водил нас с Меной в парк, но когда мы возвращались,
Чего я не понимала и о чем иногда думала по ночам после особенно плохого дня, так это почему папа не заберет меня к себе жить. Он наверняка знает, что мать кричит на меня точно так же, как и на него, так почему же он оставляет меня с ней?
Конечно, когда он приходил, нам всем было непросто. Начать с того, что папа курил, чего мать не переносила из-за астмы. На самом деле казалось, что это мешает всем, кроме меня. Папа отличался от остальных моих родственников. Он был спокойным, его, похоже, ничто не беспокоило, в отличие от матери, которая постоянно была чем-то озабочена. Мать никогда не улыбалась, а папа, хотя ничего не говорил, всегда дарил теплую улыбку, предназначенную мне одной.
Когда я только появилась в доме, готовила в основном Ханиф, и только год спустя я получила первый урок кулинарии. Конечно, я с радостью взялась помогать, надеясь, что стряпня даст мне возможность немного лучше питаться — и привьет вкус к карри, который я до сих пор не любила, — и даже не обратила внимания на то, что, в отличие от меня, ни Тара, ни Мена не должны были учиться у Ханиф готовить.
Пришлось выучить язык, на котором мать и Тара говорили, чтобы отгородиться от меня. Мена помогала, обучая меня новым словам, когда мы были в кухне.
— Что это? — спрашивала она, протягивая кастрюлю, тарелку или ложку, и мне нужно было произнести название предмета на языке пенджаби. Однако лучшим способом изучения языка, который я открыла, стал просмотр фильмов — мы все регулярно собирались перед телевизором.
Мы не смотрели привычные передачи. Чаще всего Тара ставила в проигрыватель видеокассету, это были фильмы с названиями наподобие «Песни из индийского кино». Я ложилась на пол, подпирала подбородок руками и жадно смотрела на эти веселые, счастливые семьи: люди смеялись (а также пели и танцевали, что мне всегда казалось глупым) и все делали вместе. Так же как у нас, девушка, на которой женился мужчина, приходила жить в семью мужа, но на этом сходство заканчивалось. Ханиф не ухаживала за своей свекровью, как поступали женщины в фильмах; готовить, убирать и помогать со стиркой, казалось, было теперь моей обязанностью. Зачем Ханиф утруждаться, если у нее есть рабыня — я, — которая все это сделает за нее?
Я пробиралась в комнату матери, когда той не было поблизости, и снова и снова ставила кассеты, пытаясь выговаривать слова, пока не начала понимать, что вокруг меня говорят и как следует отвечать. Единственное, чего я не могла почерпнуть из фильмов, — это ужасные слова, которые употребляла мать, ругая меня, — фильмы были населены слишком вежливыми персонажами, не способными на такие проклятья.
Ханиф была единственным человеком в доме, кто отказывался учить английский. Мать говорила по-английски, когда это было необходимо, но Ханиф не желала даже слышать об этом. Если ей нужна была моя помощь, она обращалась к Мене, и та переводила мне. Когда я достаточно хорошо выучила пенджаби, Ханиф иногда говорила мне ласковые слова после того, как меня била мать, однако чаще всего от нее можно было услышать: