Проделки на Кавказе

Хамар-Дабанов Е.

— Зачем же вы бываете в театре, если он вас не раз­влекает?

—- Мало ли что делаешь от нечего делать! Ездишь в театр, на бал, на вечера, волочишься.

— Ужели это все делается от нечего делать?

— Помилуйте, да это вся наша бесплодная светская жизнь! К тому же все это —вечное одно и то же.

— Каким образом одно и то же? Желаю, чтобы вы это доказали мне.

— Ничего нет легче. Разительное противоречие между театральной залой и кулисами вы встречаете между бле­ском женских бальных нарядов и их наготой в уборных, когда они приедут домой уставшие, полусонные. В воло­китстве

точно так же предмет нашего внимания есть снача­ла то же, что театральная зала. Когда достигнем желаний, перешли за кулисы в полном смысле слова.

— Скажите, пожалуйста, как вы так молоды и уже так разочарованы; с таким мрачным предубеждением смотрите на жизнь, и где вы набрались подобных мыслей?

— Я, конечно, молод годами, но стар опытностью; рож­ден с пылкими страстями и предался было им чистосер­дечно, с полным самозабвением; я даже чувствовал себя в состоянии всем жертвовать для страсти, но преданность моя не была оценена. Раз навсегда я разочаровался, ко всему охладел и на все смотрю без соучастия и озлобления, без любви и без ненависти.

Елизавета Григорьевна расхохоталась заметив, что озлобленный философ предпочитает однако ж сидеть в ложах и креслах, чем идти за кулисы.

— Я еще буду и за кулисами,—отвечал Николаша, от­кланиваясь, и вышел в полном смысле взбешенный.

Скоро наш скептик явился в директорской ложе, против яруса, в котором сидела Елизавета Григорьевна.

Занавесь поднялась. Николаша стоял уже за кулисой й смотрел в ложу Елизаветы Григорьевны. Заметно было, что он разговаривал с большим жаром; но с кем, не было видно. Только по краю юбки, которая видна была из ложи, можно было подумать, что это было с женщиною. Лорнет Елизаветы Григорьевны не сходил с Николаши; он притво­ряйся, что даже не смотрит в ту сторону. Наконец, и он, и юбка скрылись. Только подошва со шпорой осталась на том месте, где он стоял. Нетрудно было догадаться, что проказник был на коленях, но мгновенно — из-за этой ку­лисы выбежала молоденькая, хорошенькая актриса, кото­рая начала разыгрывать свою роль. Илья Денисьевич об­ратил на нее все свое внимание. Елизавета Григорьевна вне себя, готова была уехать, но, не видя более Николашу за кулисами и хорошенькую актрису на сцене, начала лор­нетом рассматривать ложи. Глядь — Николаша над дирек­торскою хохочет с четырьмя румяными женщинами. Пока­зывая в эту сторону, она спросила у мужа:

— Пуфинька! У кого в ложе Пустогородов?

Илья Денисьевич по-нашему, а по жениному ласковому выражению пуфинька, угрюмо посмотрел и, зевая, отвечал:

— А кто его знает? Это ложа каких-то актрис.

Всматриваясь внимательнее, он начал, однако ж, оказы­вать признаки сильного нетерпения.

Посидев у этих женщин, Николаша опять очутился у директора. Занавесь опустилась.

Затем Пустогородов явился опять к Елизавете Григорь­евне и сказал пуфиньке:

— Илья Денисьевич! Директор поручил мне просить вас после театра приехать в английский клуб.

— Ах, благодарю; совсем было забыл, что надо мне с ним видеться. Если вам нечего делать, посидите, пожалуй­ста, здесь с женою, а я к нему схожу на минуту.

— Очень хорошо! — отвечал Николаша самым скепти­ческим голосом, а Илья Денисьевич отправился. Елизавета Григорьевна, внутренне раздраженная, насмешливо сказа­ла Николаше:

— Я вас видела за кулисами.

— Я сказал вам, что туда иду.

– Как я рада, что, наконец, опомнилась!

Какому раз­вратному человеку я было вверила себя, какому неблаго­дарному! Никогда себе этого не прощу. Перед какою ак­трисою вы становились на колени? Я это видела, не отпи­райтесь.

— Послушай, Лиза! Мне отпираться нечего, я тебе был верен всегда; теперь же ты сама мне объявила, что мы рас­стаемся, стало быть, ты не имеешь более ни малейшего права требовать отчета в моих поступках! Я к тебе истин­но привязан и верно не подавал повода называть себя не­благодарным. Если бы ты сегодня прочла мое письмо, ты это увидела бы. Я просил твоего совета, ты мне его не да­ла; теперь уже поздно. Я стремился покинуть отечество, родных, все для тебя, и по нашему условию ехать в Ита­лию; но решено иначе. Я выхожу в отставку, родители ме­ня отправляют путешествовать на Восток.

— Да, ты мне всегда был верен! А Китхен? Что на это скажешь? Я знаю твое оправдание: ты шутил! Не стыдно ли, шутя, соблазнять беззащитную девушку? Если она даст­ся в обман и сердцем привяжется к тебе, что ты ей ска­жешь? Как сметь презирать до такой степени пол, к кото­рому я принадлежу? А меня ты уверяешь, будто привязан ко мне. Если бы ты чувствовал, что говоришь, так уважал и почитал бы меня во всем моем поле.

— Ошибаешься, Лиза! Я не то скажу, а напомню мои всегдашние мольбы к тебе отдалять от себя мужчин, менее стараться им нравиться. Чувство мести, ревности внушило вчера мое поведение с Китхен.

— Стыдись! К кому меня ревновал — к родному брату! Каковы должны быть правила человека, у которого рожда­ются такие подозрения? Не стараться нравиться мужчи­нам,—ты меня просил? Ужели ты полагаешь, я тебе бы нравилась, и ты продолжал бы за мной ухаживать, если б увидел, что никто меня не замечает? Нет, видя меня поки­нутою, не обращающею ничьего внимания, ты покинул бы меня. С того же дня я стала бы тебе в тягость, сделалась несносною, надоела бы неблагодарному. Любя тебя, желая сохранить твою привязанность, я стараюсь пленять собою людей, быть окруженной мужчинами; а ты упрекаешь меня этим, ты, которого я одного отличаю среди всей этой нич­тожной толпы!

— Лиза, прости меня, забудь прошедшее; виноват! Ска­жи скорее, простила ли ты меня? Твой проклятый пуфинь­ка вышел из ложи, сейчас сюда придет. Нам надо непре­менно видеться, дело важное! Когда же и где?

Елизавета Григорьевна» взглянув на директорскую ложу и видя, что муж ее уже вышел, поспешно отвечала:

— Послезавтра на Кузнецком мосту, в два часа попо­лудни. Завтра я больна; на другой день утром пошлю про­сить модистку привезти мне новый корсет и бальное платье. Она должна отказаться под . каким-либо предлогом. Я с пуфинькою приду в магазин, модистка попросит меня в свои комнаты примерить корсет и платье; будет переши­вать то и другое, а его отправит.

Послышались шаги. Она прибавила:

— Хорошо, Николай Петрович, если послезавтра оста­нусь на бал до мазурки, то буду ее с вами танцевать.

Илья Денисьевич вошел, поблагодарил Николашу и из­винился, что долго его задержал в ложе. Того требовала учтивость. Пустогородов, посмотрев на часы, сказал:

— Ах, опоздал! Я дал слово быть в десять часов в од­ном месте, а теперь скоро одиннадцать.—Потом встал и откланялся.

На другой день утром Елизавета Григорьевна не вста­вала; она была нездорова, имела сильный мигрень. Доктор пощупал ей пульс, прописал нюхательный спирт и какое-то лекарство и ждал, покуда все принесут.