Проделки на Кавказе

Хамар-Дабанов Е.

Но Прасковья Петровна судила по-своему. Она не оз­лобилась на своего старшего сына за то, что впал в про­ступок, который предал его правосудию законов; но, на­пыщенная аристократической спесью, она не могла ему простить того, что потеряла надежду видеть сына в гене­ральских эполетах, со звездами на груди, с крестами на шее. Словом, Прасковья Петровна была подобна многим матерям на свете и почти всем родственникам, всегдашним, поклонникам счастья, никогда личных достоинств.

В оправдание чувств Прасковьи Петровны должно за­метить, что уже пятнадцать лет как она не видала Алек­сандра: это очень много значит! В столь долговременной разлуке привыкнешь не видеть, не нуждаться друг в друге, не знаешь взаимных привычек, взаимного образа мыслей: стало быть, вспоминаешь о человеке почти так же, как о произведении художества, которое некогда, быть может, пленяло нас, но о котором одно осталось воспоминание.

Глубокие размышления Прасковьи Петровны были пре­рваны входом субретки с известием, что Петр Петрович возвратился домой.

— Просить его ко мне! — было ответом, который полу­чила субретка.

Прасковья Петровна прервала размышление

о старшем сыне, чтобы подумать о меньшом. Скоро она раскаялась согласию, изъявленному на его желание выйти в отставку и ехать в чужие края. «Ну, как он встретится с француз­ским генералом! — подумала она.— Эти французы такие хвастуны!..» Он, пожалуй, скажет Николаше, что она была, ему друг, а может быть, и что-нибудь ужаснее? Прасковья Петровна понимала, что страшно положение матери, когда сын станет подозревать, да еще умолять, чтобы она ему все рассказала: каково тогда ей! Как она унижена! Оста­нется одно — со слезами молить сына не верить вралям французам и не отказывать ей в том уважении, которого недавно она требовала по праву, данному ей богом и людьми.

Так, решено: Николаша не едет во Францию, чтобы не встретиться с генералом Ж***, не едет и в Англию, Герма­нию, Италию: чего доброго, он сосвоевольничает, отправит­ся в Париж. С этим твердым намерением Прасковья Пет­ровна встала и пошла в кабинет шить свой ковер.

На другой половине дома почтенная старушка, матушка Прасковьи Петровны, в туфлях на огромных каблуках тихонько ходила в гостиной, переваливаясь с ноги на ногу. Обе ее руки были запрятаны в боковых карманах: в левой, судя по бряцанию, она держала связку ключей, а правою по временам вынимала носовой платок и утирала слезы. По задумчивости ее можно было заключить, что она умст­венно творит молитву, с утешительным убеждением быть услышанной творцом.

Вдруг вошел Петр Петрович. Читатель знаком с его молодостью. Теперь, когда Николаша уже был избалован­ным корнетом, а Александр храбрым воином, он приметно постарел, равнодушно глядел на цыганок, не прельщался нежной ручкой жены, а полюбил херес, стерляжью уху и свежие щечки пятнадцатилетних девушек; Он уже был более чем сутуловат, чуть не сгорблен. С приметной, радостной улыбкой на лице он подошел к старухе, не замечая ее за­плаканных глаз, поцеловал руку и сказал:

— Ну, матушка, как раз вовремя попал в охотный ряд! Первый купил навагу, корюшку и ряпушку. Что за пре­лесть!.. И как свежи: только что привезли! Оттуда заехал в рыбный ряд, застал много знакомых, однако успел ку­пить пять желтобрюхих стерлядей: животрепещут, матуш­ка! Две из них —в аршин длиною: одну отвез к преосвя­щенному, но его не видал; он нездоров. В передней застал Катерину Павловну и Катерину Сергеевну: они привезли какой-то потогонной травы; обе в одно время, одна заика­ясь, другая гоня слова на курьерских, рассказывали эко­ному, как приготовлять и пить эту траву; у меня спросили о вашем здоровье, хотели завтра побывать. Как же, ма­тушка, прикажете изготовить стрелядок-то, отварить или уху сделать?

Почтенная старуха, пережившая все радости, все же­лания, имела еще слабость хорошо покушать и особенно любила лакомую рыбу; зять делал ей всегда удовольствие, по крайней мере, столько же, сколько самому себе, заботясь об отыскании хорошей рыбы. Она посмотрела на часы и отвечала:

— Спасибо, Петр Петрович! Вряд ли успеют сварить уху; лучше отварить стерлядку.

Петр Петрович позвонил, передал это приказание офи­цианту и уселся в кресла с надеждою, что старуха, имея в виду полакомиться, будет в хорошем расположении духа и доброхотнее послушает все сплетни и новости, которыми он запасся в английском клубе, у своих приятелей, как и он, непременных ежеутренних посетителей охотного и рыбного рядов.

Он систематически высморкался, понюхал табаку и уже собирался раскрыть свой короб новостей и насмешливых сплетней, когда старуха, сев против него, со слезами ска­зала:

— А я, Петр Петрович, получила письмо сегодня от Александра. Как тебе и Параше не грешно так гнать сына? Ужели недостаточно: судьба и люди преследуют его? Чем он вновь провинился, что вы оба запрещаете ему писать к вам?

Петр Петрович искренно любил Александра и часто старался умилостивить к нему свою жену, но всегда тщет­но. Несколько раз решался он выйти из ее повиновения в этом отношении: но что значит решиться для человека сла­бого нрава?.. Ничего! Привычка всегда покорствовать жене превозмогала, и Петр Петрович, послушный воле Праско­вьи Петровны, каждый раз оставался при своем неиспол­ненном намерении. Теперь Петр Петрович был в весьма затруднительном положении. Из опасения жены, он не смел открыть старухе своих чувств к сыну, а между тем надо было что-нибудь отвечать. Подумав, он сказал:

— Матушка, я и Прасковья Петровна, мы решились прекратить переписку с Александром, желая ему добра и надеясь тем принудить его выйти из настоящего располо­жения духа. Вот в чем дело. Месяца полтора тому назад я встретил в английском клубе какого-то полковника, при­ехавшего с Кавказа, где он провел несколько лет. Я спро­сил, не встречал ли он Пустогородова. А тот сказал в ответ: «Как же! Я с ним очень знаком и даже не раз делал вместе экспедиции». Тогда я объявил, что это мой сын и просил описать его подробно. «Весьма приятна мне эта встреча,—сказал полковник,—надеюсь, что вы вместе со мною убедите Александра Петровича приняться за преж­нюю свою неутомимость и оставить план, который он себе начертал и пунктуально исполняет; мне он мог не поверить, потому что годами я моложе его, а опытностью гожусь ему во внуки; но я вижу дело беспристрастно, хладнокровно, а он, как человек огорченный, обманутый в своих надеждах, односторонен во всем, что касается до него самого; должен вам доложить, между своими одночинцами Александр Пет­рович нелюбим — это понятно: ни годами, ни склонностями, ни мнениями он не может им быть товарищем; даже это было бы неприлично; но все они его уважают за правила, за безукоризненное поведение, за ум и большую опытность. Начальники отдают ему справедливость: его рвение было истинно

примерное; он исполнил отлично многие поруче­ния, сопряженные с опасностью и весьма трудные, требую­щие твердой воли, ума, неутомимости и всей его опытно­сти. Им были совершенно довольны, громко хвалили, но он ничего не получил, тогда как другие, отличившиеся чем-нибудь, были щедро награждены. Это очень огорчало вашего сына, однако он надеялся еще, что судьба переста­нет, наконец, его преследовать. Вдруг, видя, что гонение рока не прекращается, он совершенно переменил образ поведения и стал отдаляться от службы. Однажды случи­лось мне его представить к награде; начальник призвал меня и, возвращая представление, сказал: —Ты забыл, Пу­стогородов был разжалован... нельзя покровительствовать подобных офицеров! — На мое возражение, что таким офи­цером можно дорожить, что служба в нем много потеряет, мой начальник отвечал: — Зато его ласкают!.. Но куда же денется он с Кавказа? —Я рассказал это Александру Пет­ровичу, присовокупляя, что ему легче было бы достигнуть генерал-майорского чина, если б он не был пятнадцать лет тому назад разжалован, чем дослужиться до капитана те­перь, как он сделал проступок. Ваш сын улыбнулся и от­вечал:— Если так, то с этого дня не стану брать на себя обязанностей, не подлежащих моей части, буду только ис­полнять необходимое по роду моей службы и по чину, сделаюсь боевым офицером. Пускай употребляют кого хо­тят на другое. Я почитаю, что исполнил долг подданного, и я уж расплатился с лихвою за свой проступок.— Тщетно представлял я ему, что без него обойдутся и он только на­влечет на себя новые неприятности. Александр Петрович отвечал:— По крайней мере, я сохраню здоровье, спокойст­вие и свои деньги.— Как сказал, так и делает: его способ­ности, богатая опытность потеряны для службы и, стало быть, без пользы для него. Начальники недовольны им; на всякое предложение о командировке он говорит: — Служа и считаясь во фронте, я не могу иметь нужных познаний для исполнения этого поручения.— За такой ответ его раз от­правили в укрепление, лежащее в ужасной глуши, а ему и горя мало! Всему смеется! Нечего было делать. Не хоте­лось скучать, он взял переводчика и давай учиться тузем­ному языку. Около двух месяцев пробыл он там, занемог: его привезли на линию; наконец выздоровел; хотели дать поручение, он опять свое. Это надоело, и его отпустили в свой полк, где я сына вашего и оставил». Вот, матушка, за что мы недовольны Александром и решились не писать к нему! Авось ли бог даст, он в угоду нашу покинет упрям­ство, вредное для него же самого.

Камердинер Петра Петровича вошел доложить, что Пра­сковья Петровна уже три раза за ним присылала: он встал поспешно, хотел идти, но старуха удержала его и сама с ним отправилась к дочери,

Петр Петрович рассказал всю истинную правду, только выдал женино заключение и решение за свое. Это был пунктуальный приговор Прасковьи Петровны, давно уже искавшей благовидной причины прервать все сношения с Александром.

Когда все три лица собрались вместе, умная Прасковья Петровна, разумеется, со всевозможною почтительностью к старухе, доказала, что она примерная мать и готова с пер­вой почтою написать к Александру, хотя полагает, что было б лучше, если б бабушка взяла на себя уведомить его о причине гнева родительского. Ей кстати баловать внука; родители же должны всегда и во всем быть в полном смыс­ле отцом и матерью для своих детей, а отец и подавно, как глава семейства. Петр Петрович подтвердил это мне­ние, не из убеждения и не по чувствам, а потому что не смел противоречить жене. Добрая, почтенная старуха раде­хонька была, что нашлась на что-нибудь полезною, и охот­но приняла предложение.

— Беда с детьми!— сказала несколько времени спустя Прасковья Петровна.— Александр, кажется, довольно стоит нам слез и хлопот: пора бы дать старикам отдохнуть, а тут Николаша начинает. Он умоляет меня выпросить, Петр Петрович, твое позволение выйти в отставку и поехать в чужие края. Я долго отказывала ему в этом, но, убедясь, что это в нем не ветреная мысль, а обдуманный план, рас­судила: не будет толку его принуждать служить!.. Он сде­лается нерадивым, пожалуй, еще наделает глупостей и попадет в беду. Поэтому я и решилась поговорить с тобой и спросить твоего согласия. Надеюсь, однако ж, что ты не позволишь ему ехать в Европу. В самом деле, что ему там делать? Все любопытное описано сто раз, нарисовано еще более. На иностранцев всех наций он довольно может насмотреться и в России, от сапожника до аристократа. Я полагаю даже опасным молодому человеку ехать путе­шествовать по Европе: во Франции, того и смотри, попадет в круг либералов, наговорит или наделает на свою шею глупостей. В Германии боюсь философов, а пуще всего пантеистов. В Италии он как раз влюбится, женится, пе­рекрестится, и не видать нам Николаши; сверх того, опа­саюсь вообще нравственного разврата: он заживется в Европе, не скоро его оттуда выживешь, а возвратится — что толку из его путешествия? Будет с ума сходить по чужим краям, не из убеждения, а потому только, что все это де­лают; будет осуждать отечественное, тогда как он русский и в России должен жить: здесь прах его предков, его име­ние, его обязанности. Пожалуй, еще воротится развращен­ным чудаком, причесанным a la moujik, или арапом! Где его молодой голове перенимать что-нибудь полезное, истин­но хорошее!.. А причуды, пороки, странности как раз пе­реймет и поработит ими себя. Поэтому, мое мнение, если Николаша будет у тебя просить позволение путешество­вать, назначить ему содержание приличное и отпустить в Персию, в Турцию, даже в Египет, но ни под каким видом не соглашаться на его желание видеть Европу.

Только что Прасковья Петровна окончила речь, которая ужасно надоела ее мужу, почтенная старуха сказала:

— Правда твоя, Параша, истинная правда! Только на­долго ли поедет Николай? Ведь ты и отец его немолоды; ужель никому из ваших детей не достанется закрыть вам глаз? Я не говорю о себе!

Прасковья Петровна не любила вспоминать, что ей должно когда-нибудь умереть; она боялась смерти и. даже встречи с похоронами: ее люди объезжали улицы, где за­метали приготовления к погребению. Впрочем, эта стран­ность не ее изобретение: найдете много подобных москвитянок; Замечание старухи не очень понравилось дочери, которая возразила: