Проект "Вервольф"
Шрифт:
Я поднял свободную руку, сказал шёпотом:
— Старшина, мне бы обсохнуть надо, я до встречи с тобой в ледяной купели побывал. Да и дивчину на кровать положить бы не мешало. Может, попросишь ребят, они её перенесут, а я пока форму сниму, подсушу на печке немного.
Пётр Евграфович сощурил глаза, склонил голову набок, словно присматривался к чему-то, потом кликнул Резо и велел ему заняться Марикой.
Грузин расплылся в улыбке, бережно взял девушку на руки — она так устала, что даже не проснулась, когда её рука свесилась до пола — перенёс на скрипнувшую пружинами кровать и накрыл
Я в это время стянул с себя форму, вместе с Ваней закинул её на печку и остался в одном исподнем, тоже влажном, между прочим. Но делать нечего — не голым же ходить? — буду, как йог, на себе сушить. Глядишь, получится — ещё больше себя уважать стану.
Холодный пол неприятно студил ноги. Под цепким взглядом сержанта я перешёл на половик, стало немного лучше, сел на табурет.
На плите негромко заворчал чайник. Бабуля скрипнула дверцей печурки, застучала кочергой по стенкам топки, перемешивая угли.
Мы со старшиной ждали хозяйку, сидя за столом. Ваня с Резо принесли скамейку и сидели рядом, слушая наш разговор.
Я вкратце изложил наскоро придуманную легенду, опираясь на сохранившиеся в памяти сведения о войне. Благо ещё в той жизни немало читал книг — как художественных, так и мемуаров — и смотрел фильмов на эту тему. Как будто заранее готовился к этой встрече, от которой сейчас зависела моя жизнь.
Без ложной скромности скажу, мне удалось склонить старшину и его солдат на мою сторону. Они всё-таки поверили, что я на самом деле советский разведчик и меня с донесением ждёт в штабе сам генерал Чуйков.
За разговором как-то невзначай промелькнуло название деревни — Орехово. Я подумал: надо бы запомнить, вдруг потом пригодится, и заговорил с парнями на тему победы: кто чем займётся, когда мир наступит. Резо опять всех к себе стал приглашать, старшина сказал, что вернётся на Сталинградский тракторный, где до войны работал токарем, а Ваня мечтал вернуться к занятиям в консерватории. Он, оказывается, учился по классу фортепиано, когда наступила лихая година.
Пришла бабуля, принесла три железные кружки — всё, что есть, наверное, — снаружи эмаль зелёная, внутри белая с круглыми серыми полосками на дне и по низу стенок (любит у нас народ сахарок перемешать, чтобы ложка скребла), поставила на стол. Потом пошаркала к печке, где закипевший чайник, позвякивая крышкой, выдувал струю пара из гнутого носика.
Сержант посмотрел на Ваню. Тот метнулся к двери, достал из вещмешков жестяные кружки с плоскими приклёпанными ручками и завальцованными краями горловины, притащил к столу.
Полминуты спустя приковыляла старушка, держа в руке обмотанную тряпицей чёрную ручку пыхтящего чайника, налила кипятку всем, кроме меня.
— Извините, сынки, ни чая, ни сахара нет, — прошамкала она, грохнув чёрным от копоти дном о жёлтую с трещинками дощечку.
— А этому гостю, мамаша, почему не наливаете? — спросил Пётр Евграфович, кивнув в мою сторону.
— Чтоб он сдох, фриц энтот! Хочет, пусть сам себе наливает, а я ему не прислуга, — сердито сказала хозяйка, демонстративно отвернувшись в сторону.
— Не сердись, бабушка,
— А то, что одет не как мы — так он разведчик. Среди фашистов и надо выглядеть, как фашист. Я верно говорю, таварищ полковник?
— Всё верно, Резо. Надо. — Я вздохнул: — Признаюсь вам, хлопцы, устал я носить эту проклятую форму. Так хочется сорвать её, растоптать, сжечь, надеть нашу родную, советскую. Очень хочется, но нельзя. Моё дело — выведывать планы в самом центре змеиного логова.
— Что делать? Такая работа. — Старшина плеснул в мою кружку кипятка. — А где ваша кружка, мамаша? Садитесь с нами, чайку выпьете.
— Так ведь нет у меня чаю, сынки, я же вам говорила, — прошамкала хозяйка, села на заботливо подставленную Резо табуретку, сложила морщинистые руки на коленях.
— А вот об этом беспокоиться не надо. Шихов, а ну-ка доставай заначку.
— Какую заначку, товарищ старшина? — удивился Ваня. — У меня с собой ничего нет.
— Давай — давай, выворачивай карманы. У тебя там всегда куски сахара лежат. Ты же у нас сладкоежка, Шихов, положенную тебе махорку на сахар вымениваешь. Так что — делись с гражданским населением, — усмехнулся в усы старшина.
Ваня встал, покраснев от смущения, как тогда с Марикой. Под весёлый смех нашей компании и дружеские комментарии Резо расстегнул ещё несколько пуговиц маскхалата, достал из кармана штанов четыре крупных куска сахара с прилипшими к ним какими-то крошками и вывалил на стол.
— Угощайтесь, бабушка.
— Что ты, сынок, не надо, ешь сам. Тебе силы нужны громить фашистов, а я так обойдусь, пустой кипяток похлебаю и ладно.
— Не спорьте, мамаша. Старшина бросил кусок сахара в хозяйскую кружку, размешал невесть откуда появившейся ложкой, громко стуча по жестяным стенкам. Я не заметил, откуда он её достал. Из рукава что ли вытянул?
— Спасибо, сынки, — на глазах старушки выступили слёзы. — Храни вас бог, здоровья вам, здоровья и ещё раз здоровья. — Она перекрестила каждого из нас дрожащей рукой, прижала уголок платка к глазам, всхлипнула, глотая слёзы: — Пусть вражьи пули и осколки вас не берут, а ваши пули пускай всегда попадают в цель. И чтоб вы домой вернулись к матерям своим, а не сгинули где-то, как мой Серёженька.
— Мы отомстим за вашего сына, мамаша! — глухо сказал сержант и встал, с грохотом отодвинув табуретку. Вместе с ним встали и мы. — Даю слово, отомстим. Я лично дойду до Берлина и на стенах Рейхстага напишу: "За Серёгу и всех погибших солдат!"
— И я дойду! — объявил помрачневший Резо, с хрустом сжимая кулак. — И тоже оставлю надпись: "За дядю Вахтанга! За брата Кобе! За племянника Мераби!"
— А я напишу: "За Марину, за маму и папу! За тетю Клаву и дядю Семёна! За всю мою семью! За мой Смоленск!"
Красноармейцы и старушка посмотрели на меня. Я проглотил возникший в горле комок и тихо сказал:
— А я нацарапаю на развалинах: "За родину! За моих боевых товарищей!", если доживу.
— Вернёмся с задания, помянем вашего сына фронтовыми ста граммами, мамаша, — пообещал старшина, — а пока выпьем кипятку за его подвиг.