Проездом

Балтер Борис Исаакович

— Дайте помещение убрать. И вообще столовая детская, — сказала она.

— Все мы дети, — ответил Дмитрий Сергеевич.

— Тогда приходите с мамой, — сказала девушка.

Она говорила нарочито неприветливо, но почему-то подошла к двери. Дмитрий Сергеевич рассмеялся и пошел по улице. А девушка оперлась коленом о стул и выглянула ему вслед.

Он вышел на улицу между парком и санаторием. На этой улице всегда чистили обувь. Только раньше чистильщики сидели со своими сундучками под открытым небом, а теперь вдоль тротуара стояли застекленные киоски. Киоски были закрыты. Лишь у одного сидел старик в белой майке и соломенном бриле. Кожа на длинных и жилистых

руках старика, на спине и груди поблескивала, как пергамент. Он сидел на низеньком стульчике на тротуаре и выбивал щетками о сундучок сухую короткую дробь. Дмитрий Сергеевич стоял и ждал, когда он выкрикнет: «Чистим, блистим!» Но старик выстукивал короткую дробь и молчал. Среди чистильщиков хорошо знали Гришу-грека, или Гришу-банабака. По национальности он был полугрек-полуеврей, но сам себя считал греком. Короткие удары его щеток и хрипловатый крик: «Чистим, блистим!» — наполняли улицу и были слышны в парке и на набережной. Кеда спадала дневная жара, его жена-гречанка приносила обед. Она была красивая. Она сидела на низенькой скамеечке, и пока она сидела, у Гриши-банабака не было отбоя от клиентов. Когда сорокалетнего Гришу спрашивали, как ему удалось жениться на такой красавице, Гриша отвечал: «В детстве я дальше всех писал». Он говорил это в присутствии жены. Все смеялись, и она тоже. Она хохотала громче всех, потому что у нее были белые зубы, черно-синие глазе, и она была очень счастливой и очень глупой.

Пока Дмитрий Сергеевич шел к высокому стулу — стул тоже стоял на тротуаре, — старик смотрел на его пыльные туфли. Он выбил короткую дробь и сложил щетки. Когда Дмитрий Сергеевич сел, старик смахнул щеткой пыль с туфель.

— При белых брюках черный крем не пойдет. Положим бесцветный, — самому себе сказал он.

— Работай, Гриша, как знаешь.

Старик молчал и работал. Под его грязной майкой двигались лопатки. Он стукнул углом щетки по сундучку, и Дмитрий Сергеевич переменил ногу.

— Так, Гриша-грек, так... Не признаешься? — сказал он.

Старик на секунду поднял глаза с пожелтевшими от возраста зрачками.

— Какой грек? При чем тут грек? — сказал он.

На груди старика проступала блеклая татуировка: «Года идут, а счастья нет». Дмитрий Сергеевич ее не помнил. Такие вещи он хорошо запоминал. Значит, у Гриши-грека татуировки не было.

— Греки живут в Греции и на острове Кипр. Но на острове Кипр они называются киприотами, — сказал старик. Он стукнул щеткой, и Дмитрий Сергеевич переменил ногу.

Старик работал, и кожа, натянутая на позвонках, потрескивала, как пергамент.

— Может быть, ошибся. Я знал до войны одного грека, он тоже работал чистильщиком, — сказал Дмитрий Сергеевич.

Старик молчал и бархоткой наводил на туфли блеск. Он стукнул ладонью по сундучку, извещая, что работа окончена.

— Меня зовут Гершл. Гершл-еврей, если хотите, — сказал он.

Старик не проявлял любопытства и желания разговаривать. Дмитрий Сергеевич расплатился и, перейдя мостовую, вошел в парк. На улице слышен был дробный и короткий стук щеток.

В этот день торгового моряка в синем пиджаке и белых фланелевых брюках, в черных туфлях и в черной фуражке с белым чехлом видели разные люди в разных частях города.

Женщина лет шестидесяти убирала комнату, которую она сдавала жильцам, и увидела, как из такси на другой стороне улицы вышел мужчина в морской форме. Черные прямоугольники открытых окон и дверей смотрели в белый зной вымощенного кирпичом двора. Моряк стоял на тротуаре за цветочным газоном, который отделял двор от

улицы. Цветы росли на том месте, где еще в прошлом году был забор из камня ракушечника. Женщина вышла во двор. Потные ноги и руки ее блестели на солнце. Редкие волосы были тоже мокрые, как будто она натерла голову постным маслом. Она прошла через двор к сараю, зорко оглядев моряка. В сарае она задержалась недолго. Постояв в дверях, женщина сказала:

— У нас все сдано.

— Поздравляю. Лето зиму кормит, — ответил моряк.

— Все для людей стараемся. Сами вот кое-как в сарае ютимся. А вы кто? Из комиссии содействия? — спросила она.

— Я никто. Я сам по себе. Здесь живет кто-нибудь, кто до войны жил? — спросил моряк.

Женщина пожала плечами. Задумалась.

Из-за сарая (с той стороны тоже была дверь) вышла молодая женщина и вылила в помойку мыльную пену.

— У нас все по закону. Не знаю, как до войны, а наши жильцы через квартирное бюро оформлены, — сказала она.

Моряк пошел вниз по улице.

Тридцать лет назад по улице уходил из этого дома Димка Ганыкин. Он нес на плече самодельный чемодан из фанеры. Рядом шла мать.

— Остался бы. Рыбаком и здесь можно плавать, — сказала она.

— Перспективы не те, — ответил Димка.

Слово «перспектива» он услышал от агента Мурманской рыболовной флотилии, вербовавшего в городе матросов. Агент вставлял это слово к месту и просто так, и на Димку оно произвело большое впечатление.

— Я в Мурманске без отрыва мореходку окончу, — сказал он.

Он старался говорить буднично, чтобы произвести на мать впечатление осмотрительного, все взвесившего человека. О том, что плавать на рыбачьем сейнере он будет временно, Димка молчал, не из скромности, а из боязни спугнуть судьбу. Он мечтал о дальних плаваниях на мостике грузового судна, хотя бы такого, как «Вега».

Молодая женщина смотрела, как моряк перешел мостовую и сел в такси.

— Режь меня на куски, если он не к рыжей жиличке приходил, — сказала она.

— Мозги вывихнешь про одно думать. Он о тех, кто до войны жил, интересуется, — ответила старуха.

— Для вида. Бедра есть, и грудей не занимать, и все остальное в порядке, а родной муж от тебя бегает.

— Слушай, Нинка, а Приходько вроде бы до войны жили? Те, что у колонки...

— Не жили. Они в сорок четвертом с Донбасса приехали. Спрашиваю рыжую: может, секрет какой есть? А она смеется. «Поезжай, — говорит, — на курорт, и за тобой будут бегать». — Молодая махнула рукой и ушла с ведром за сарай.

Старуха стояла и думала о том, сколько людей жило здесь до нее и сколько еще будет жить после. Она как будто вспотела еще больше. А может быть, она ни о чем не думала и просто потела от жары.

В прохладной комнате загса мужчина пенсионного возраста прочитал:

— «Мария Тимофеевна Ганыкина умерла в 1942 году. Записано со слов соседей».

Он посмотрел на моряка поверх очков.

— Это я знаю, — сказал моряк.

— Что же вы тогда хотите? — Мужчина пенсионного возраста продолжал смотреть поверх очков.

— Хотел бы узнать, где ее похоронили.

— Здесь об этом ничего не сказано. — Мужчина сказал это так, как будто тем, о чем не сказано в его книге, интересоваться просто неприлично. Он покосился на стол регистрации браков. Наступил обеденный час, и женщина за столом уже ела копченую тюльку с помидорами. — Свежая. По запаху слышу. Она дымком пахнет, пока свежая, — сказал он. Он посмотрел на моряка поверх очков, как бы удивляясь, что тот еще в комнате.