Профессорская дочка

Колина Елена

Два часа бродили рядом с кафе, не нашли, очень плохо.

Среда, 5 апреля

На этот раз мы пили кофе в гостиной, потому что Вадим хотел, чтобы я рассказала про картины.

– Я и все Ваши фотографии хочу посмотреть, и патенты на изобретения, – сказал Вадим.

– Еще раз? – удивилась я. – И патенты тоже? Вам интересно про строительство кораблей?

Вадим сказал – да.

Как это… удивительно. Я обещала не твердить, как попугай, «люблю, люблю», я… быстро скажу про себя «люблю», и все,

все!

– Маша, картины, – мягко напомнил Вадим.

А-а, да… Я задумалась. Картины – это от Суворовых. От Гинзбургов остались только погибшие в войну и никаких даже фотографий… Картины и старые фотографии остались от Суворовых…

– Маша!

– Да… – очнулась я. – От Суворовых. Папа с мамой были как Ромео и Джульетта – когда весь мир против них.

Мама была из Семьи. Семья никогда не скрывала своих дворянских корней, да и фамилия не позволяла. А мамин дедушка, тот, что на портрете Кустодиева, был губернатором Санкт-Петербурга. В их роду не было евреев из местечка под Витебском. Они не были антисемиты, просто они были ОНИ и хотели, чтобы в их семье все продолжалось без советского вмешательства, а папа из белорусского местечка был для них, конечно, типичное советское вмешательство.

Папа тоже был из Семьи. Ведь каждая семья – это Семья. В их роду не было дворян и губернаторов Санкт-Петербурга. Они были мелкие лавочники, и еще среди них был один раввин, которым все очень гордились.

Мамина семья отнеслась бы к папе немного настороженно и обязательно прокляла бы маму за то, что она, дворянка, выходит замуж за еврея. Папина семья, со своей стороны, тоже отнеслась бы к маме настороженно и обязательно прокляла бы его за то, что он вводит в их семью «шиксу» – русскую жену еврейского мужа.

В общем, они все прокляли бы друг друга, если бы не погибли. Папина семья в концлагере под Витебском, а мамина в Ленинграде, в блокаду. В концлагере выжил папа, ему было пятнадцать, в блокаду выжила мама, ей было десять.

А мамины родители не выжили, они были уже немолодые, в нашей семье такая странная генетическая особенность – все рожают очень поздно, после сорока.

От маминых родных остались картины, они их в блокаду сохранили. Можно пойти в Русский музей и посмотреть на два портрета из рода Суворовых или посмотреть на портрет Кустодиева над моим диваном и понять, какими они были, мои предки-дворяне. Мой прадедушка-губернатор довольно симпатичный.

– А от папиных родных не осталось ни письма, ни фотографии… ничего, кроме картин Шагала… Можно посмотреть на картину Шагала и понять, какими они были, мои предки из местечка.

– У Вас есть Шагал?! – растерянно оглядывая комнату, спросил Вадим.

– Нет, что Вы. Просто, когда я смотрю на картины Шагала, мне кажется, что это мои предки, мои дяди и тети, летают над Витебском. У них строгие лица, а глаза светятся… Так вот. Мама с папой поженились в пятьдесят третьем году. Это был разгар «дела врачей», когда все ожидали для евреев самого худшего. Папа к тому времени был уже молодой ученый и наивно считал себя хорошей партией. А

потом я родилась, не скоро, у нас в семье все поздно рожают – такая традиция.

Вадим умеет так внимательно слушать, это очень-очень редкий дар.

– Когда я родилась, папа купил маме в подарок эскиз Лансере и потом каждый год в мой день рождения дарил ей что-нибудь. Серебрякову, Головина, Судейкина… Тогда это было недорого – все это только начинали собирать.

– А все остальное? Передвижники?

А все остальное из маминой семьи. Кустодиев, портрет моего прадедушки, он немного похож на знаменитый портрет Шаляпина. И Ге, и Саврасов, и Крамской. Крамского папа не любил и Ге тоже, и они всегда висели в прихожей.

Акварели тоже из маминой семьи. Я больше всего люблю голубую церквушку Нестерова и Добужинского – дворик. Не очень люблю Бенуа. Один Бенуа пока у Ады, зато у меня остался фрейлинский корпус в Петергофе. Ох, забыла. Фрейлинский корпус тоже у Ады.

– Маша, а почему бы Вам не продать прадедушку и… хотя бы ремонт сделать? – Вадим неодобрительно огляделся по сторонам. – Или продайте всю коллекцию и живите как человек, купите «мерседес»…

– Я не продаю прадедушек, – сказала я, – понимаете?

– Понимаю, но не вполне. Денег же стоит до дури! Не то чтобы я не знаю, что все это вместе стоит на «Сотбис» миллион, – я же не сумасшедшая… или больше, в зависимости от интереса к русскому искусству.

Очень трогательно, что он так обо мне заботится, как близкий друг, но я и правда не могу поменять прадедушку на «мерседес».

У нас дома никогда не говорили «коллекция». Коллекция – это настоящая работа. Коллекция как драгоценная ваза, ее лелеют, протирают тряпочкой… Коллекцию обязательно обновляют, избавляются от ненужных вещей, покупают новые… И хранят правильно. Один мой знакомый коллекционер держит все свои акварели в сейфе, в папках. Нет, если я приду, он покажет, расставит, атак – в шкафу.

– Ау нас не коллекция, а просто это наше, понимаете?

Папа никогда не относился к портрету прадедушки, и к церквушке, и к дворику как к коллекции, а просто как к старым домашним вещам, как я к моему облезлому плюшевому медведю.

Вадим осторожно дотронулся пальцем до рамки. В рамке под стеклом Судейкин – серо-голубой Пьеро.

– Кустодиев? – понимающе спросил он.

– Руками не трогать! – вредным голосом музейной смотрительницы сказала я. – Это Леонардо да Винчи.

Середина апреля, вечер пятницы – начало субботы

Сидели, как всегда, на кухне. Разговаривали о моих институтских романах – Вадим сам попросил рассказать. Рассказывала про Игоря, старалась приукрасить историю, чтобы не выглядеть такой дурой или хотя бы не такой дурой.

Звонок.

– Почему к Вам все приходят без звонка? – удивился Вадим.

– Вот же звонят, в дверь, – пояснила я. – Все мимо проезжают по Фонтанке, как Вы.

Интересно, кто это?

А, вот это кто. Надька Васильева. Последний раз я видела ее больше года назад, когда умер папа.