Прогрессоры (Лестница из терновника-3)
Шрифт:
— Я попробую, — сказала Кору. — Если не станет, значит, не станет.
— Хорошо, — сказал Анну, и Кору вышла из казармы мимо часовых — северянина из «наших» и трёх волков из свиты «наших» Львят.
Как это «не станет разговаривать с женщиной», думала Кору. Я ведь не простая женщина, не деревенская рабыня, я — волчица, меня послали Львята из Чанграна! Книги нужны для обращения неверных! Как Наставник может препятствовать священной миссии?
В одном случае, решила она. Если он — вправду отступник. Так это и можно проверить.
Кору
Наступившая ночь была свежа, почти холодна; зеленоватая луна, ущербная с краю «в старость», сияла в чёрных прозрачных небесах чисто и ярко, но священная звезда Элавиль стояла прямо над луной, и лунный свет не застил всевидящего ока Творца. Факелы во дворе догорали и чадили, но небесный свет был так ярок, что от строений протянулись длинные тени.
Чужие волки разошлись по своим местам. Спать ушли. По двору бесшумно сновали тени рабов и рабынь — мели двор, сбрызгивали водой, подбирали разбросанную посуду, объедки, забытые платки и куртки. В конюшне теплился огонёк — там ещё кормили и чистили лошадей.
В жилых помещениях волков и покоях Львёнка огонь не горел, зато окно храма бросало на плиты плаца длинную жёлтую полосу света. У дверей храма, на ступенях, сидели волки, четверо, и переговаривались вполголоса.
Что за дикость, подумала Кору, оставлять караульных у храмовых дверей! Зачем?! Хорошо, Хотуру не доверяет Львятам из Чанграна, но, если не веришь — поставь телохранителей у дверей и окон собственной спальни! Не думает же Хотуру, что «наши» могут ограбить Творца? Правоверные в доме у правоверных — ради власти и дележа полномочий может случиться всякое, но уж не осквернение общих святынь!
Единственное логичное объяснение, которое Кору придумала — у Хотуру в храме важный разговор, и он не хочет, чтобы этот разговор слышали «наши». Но раз он не хочет — то просто необходимо услышать.
Входить в храм через охраняемую дверь Кору передумала. Зачем сообщать о себе?
Она нырнула в тень, как в воду, и прижимаясь к стене, неслышно ступая и почти не дыша, пригнувшись, прокралась мимо освещённого окна. Обошла храм вокруг.
Жильё для рабов и рабынь тоже стояло тёмное. А дверца для храмовых служек, похоже, не была заперта: на ступеньках сидел волчонок лет шестнадцати и спал, прислонившись головой к дверному косяку. Его меч в ножнах лежал рядом с ним. От волчонка пахло вином шагов с шести.
Кору усмехнулась. Горе-караульщик, видимо, был трезвым, когда его ставили на этот пост, а набрался потом — флягу с остатками вина он прижал во сне ладонью к бедру. Этот мальчик, наверное, не верил, что Львята Льва и их люди способны на какой-то подлый поступок, или просто, как все нормальные люди, не мог представить себе злодеяния в храме.
Кору осторожно толкнула дверь — и та отворилась без скрипа: уж в храме-то богоугодно тщательно смазывать петли! Кору перешагнула через ногу волчонка, вошла в узкий коридор, по которому в храм носят светильное масло и прочие мирские вещи для освящения, и прикрыла дверь за собой.
Коридор был тёмен и пуст, зато из храмового
Кору прошла по коридору на цыпочках, присела за маленьким алтарём и прислушалась.
— Я не стану, — сказал Хотуру. — Ты слышишь? Я не стану, потому что МНЕ это не выгодно. Прости, сейчас не о мистических откровениях речь идёт.
— Творца предаёшь? — спросил Наставник. В ярости, но сдерживается. — Кому предпочёл, кому?! И Льва Львов тоже предаёшь?!
— В толк не возьму, о чём это ты толкуешь, — в голосе Хотуру тоже послышалось явственное раздражение. — О девчонках?
— Да, о них тоже! — с отвращением сказал Наставник. — Свет не видел такого позора — за одним столом с женщинами, из одной чашки с женщинами — чуть ли не обнимались с женщинами прилюдно! Забыли, забыли себя твои волки…
— Знаешь, что? — голос Хотуру вдруг стал очень приятен на слух. Голос правильного боевого командира, который наступил на трусливую мышь, не видавшую настоящих сражений. — Я не хочу, пойми, не хочу и не намерен слушать все твои бредни о разврате, пороке и прочем — я уже наслушался. И имей в виду: я за любую из этих девчонок отдам тебя и ни минуты не пожалею об обмене.
— Ты хоть понимаешь, что сказал?! — задохнулся Наставник.
— Понимаю, — сказал Хотуру медленно и мрачно. — Я не знаю, что с моим старшим сыном, Ному. Может, он — такая же девчонка, если ему не повезло умереть. Зато я знаю, что мне полагается о нём не думать. Все вы говорите, всегда: плен — это несмываемый позор, а уж… А ты знаешь, что такое ребёнок, твой собственный сын, а, Ному? А что такое бой, знаешь?
— Ты не о том толкуешь, — возразил Наставник, снизив тон. — При чём тут твой…
— А при том, что у меня язык отсохнет проклясть любую из этих девчонок, — сказал Хотуру. — В Книге Пути сказано: «Позор — трусу, и предателю, и нечестивцу, и коснувшемуся тела брата рукой или сталью с гнусным умыслом, и ударившему в спину, и отступившему от истины. Посмеяние, поругание и забвение». И ты это вспоминаешь, когда речь идёт о таких, как они — а ты поручишься, что они струсили или предали? Ты поручишься, Ному?
— Творец видит с небес, — огрызнулся Наставник.
Кто-то там нервно ходил туда-сюда. От него колебался свет и слышались шаги.
— Творец видит — и привёл их ко мне, — сказал Хотуру. — И если Мингу завтра будет обнимать любую из этих девчонок — я сделаю вид, что не видел.
— Кровосмешение ты тоже одобряешь? — прошипел Наставник с крайним отвращением.
— Я внуков хочу, — сказал Хотуру втрое тише. — Ты это тоже не можешь понять. Я не воюю. Ладно, на мой век хватило, я взял в бою, она родила четверых…