Прогулка по Дальнему Востоку
Шрифт:
— «Великая пагода»… Ты ее еще не видал!
С этими словами он повернул, на этот раз влево, по восходящему пути…
Нам преграждает путь еще один портик в неведомом стиле. Он ничем не напоминает первый, его необычайность совершенно иного порядка.
Он прост до крайности, но в этой простоте нечто от «никогда не виданного». Эта простота как будто квинтэссенция и последнее слово всего. Чувствуется, что эта дверь ведет куда-то за пределы, и что там, куда она ведет, небытие в вечном покое. Скульптура портика в расплывчатых завитках, образах, которые переплетаются в подобии мистических объятий, без начала и конца, — вечность,
Мрак… Потом впереди что-то светлеет; но то не дневной свет: то зеленоватый отблеск, подобный отблеску бенгальского огня.
— Пагода! — говорит Ли-Лоо.
Неправильной формы дверь, окаймленная сталактитами… Мы в самом сердце горы, в высокой, обширной пещере, стены которой облицованы зеленым мрамором. Отдаленные углы ее потонули в прозрачном полумраке, напоминающем морскую воду, а сверху, из отверстия, через которое смотрят на нас большие обезьяны, падает сноп ослепительного блеска необычайной окраски: кажется, как будто находишься в гигантском изумруде, освещенном лунным лучом… Пагода, боги, чудовища, собранные в этой подземной мгле, в этом апофеозе зеленого рассвета, сияют невиданными красками, кажутся явлениями неземного мира.
Мы медленно сходим по ступеням лестницы, охраняемой четырьмя ужасными богами верхом на кошмарных животных…
На последних ступенях нас охватывает подземный холод; наши голоса звучат чуждо и странно…
Пол пещеры из очень тонкого песка покрыт пометом летучих мышей, распространяющим острый запах мускуса, и следами обезьян, напоминающих следы маленьких человечьих рук…
— Нужно выпить, еще выпить «сам-шу»!
Мы пьем, и этот китайский спирт, который Ли-Лоо рекомендовал на время визита к «богам» и считал прекрасным посредником в беседе с духами, нас незаметно усыпляет.
После дневного зноя, после утомления подъема, растянувшись на песке, мы чувствуем, что как будто погружаемся в воду, что отдыхаем в прохладе; все вокруг постепенно темнеет, мы различаем лишь неопределенную зеленоватую прозрачность; голубые и розовые боги отходят в область воспоминаний, но взгляд их огромных глаз по-прежнему следит за нами, — и по мере того, как мы каменеем все более, вокруг нас возникает какое-то движение, бесшумно идут и уходят не вполне человеческие существа; какие-то силуэты спускаются, скользя по лианам, — то приближаются большие обезьяны!..
И, наконец, сон, тяжелый сон, без сновидений, охватывает нас…
Внимание! Эта пагода — отнюдь не буддийская! Лоти ошибся, говоря о Саккиа-Муни. Пагода Мраморной горы, равно, как и все ее сестры, ведет свое начало не от Индии, а от Китая.
Их боги, мрачные, дикие, смущающие ум боги, не что иное, как китайские гении, ужасные гении… ибо Аннам никогда не знал Будду, так же точно, как никогда не знал он и Браму…
У него была иная вера, пришедшая не с Запада, а с Востока, — вера в гениев, религия предков!
Мистические «лошадь и слон» из гранита или дерева охраняют любой из храмов Аннама. Мне неизвестно значение этого символа. Каждый раз, когда у порога индо-китайского храма вы увидите лошадь или слона, вспомните, что перед вами памятник этой бесконечно древней религии, религии глубоко азиатской, следы которой остались только здесь.
После высадки в Гюэ и путешествия на Мраморную гору, мы снова садимся
И за это время вокруг, насколько хватает глаз, мы не увидим ничего, кроме грязи и болот. Но понемногу, едва окончится этот кусок дельты, едва только окажется пройденным этот путь реки к морю, — болота сменятся рисовыми полями, а буйволы, на которых их обрабатывают, займут место водяных змей.
И тогда на необозримых пространствах зеленеющих полей мы увидим хлебопашцев Индокитая, шествующих, подобно нашим, за своими плугами… Разница лишь в том, что они работают по пояс в воде, так как рисовые поля три четверти года находятся под водой. На этих полях разводят рис в сухое время, и, с позволения сказать, рыб — в мокрое…
Население здесь плотное, которое работает безостановочно, но не спеша. И подумать только, что эти пахари и есть те ужасные завоеватели, те истребители племени «чам», о которых мы только что говорили; непримиримые противники китайского нашествия! Они давно забыли о былых своих военных доблестях и стали мягкими и кроткими в крайнем значении этих слов.
Они ведут патриархальный образ жизни в маленьких деревеньках, где личность ничто и где семья — все. Лучший из современных индо-китайских романистов, Жан Марке, написавший книгу «От рисового поля до горы», постарался о том, чтобы все его герои умерли один за другим к концу рассказа; так что продолжение интриги и романа осуществляется уже их сыновьями, внуками, семьей и общиной. Это чрезвычайно отвечает духу индо-китайцев, духу Аннама.
Ган-Понг очень милый город, и жизнь в нем приятна, за это могу смело ручаться: я здесь достаточно пожил — и годы, о которых я жалею больше всего… Но к чему грустные мысли, напоминающие о возрасте!
Что же касается Ханоя, то это величественная столица, метрополия, со 150.000 жителей, вся в зелени, в садах, богатая, красивая, роскошная. Она славится своим прекрасным садом. В этом саду вы увидите позади красивой беседки огромную клетку, а в ней тигров, которые стоят, чтобы на них поглядеть. Здешние тигры куда больше всех тех, что мы имели случай видеть в Европе. Недаром мы находимся на родине «Господина Тигра» — «Гонг-Коп», как почтительно называют его, когда имеют основание опасаться его близости. Настоящее же имя тигра «Конун». Но так его осмеливаются называть, лишь когда он очень далеко; вблизи же имеет место утонченная вежливость; аннамит осторожен… уж лучше называть тигра, на всякий случай, «его высочеством».
Вполне понятно, что вся страна наводнена рассказами о тиграх, один другого страшнее и ужаснее. Не пересказывая легенд о людях, исчезнувших неизвестно как, или о двух тиграх, повстречавшихся среди бела дня на бульваре или, еще лучше, на улице Катина, я хотел бы дать вам точное, без прикрас и преувеличений, представление о размерах и силе настоящего индо-китайского тигра. Он значительно больше всякого льва, значительно длиннее и выше, а, может быть, и шире; и куда сильнее.
И тем не менее, он труслив; труслив настолько же, насколько храбр лев. Но не в этом дело: трусливый или нет, он зверь все-таки ужасный.