Прогулка под деревьями
Шрифт:
Из книги «СПУСТЯ МНОГО ЛЕТ»
(1994)
Пионы
Они жили недолго.
Каких-нибудь несколько дней они оставались крохотными бусинами, гладкими и плотными шариками; потом, под напором изнутри, раскрылись, расправили лепестки — и каждый из них был как утренняя заря, разлившаяся вокруг яркого пятна солнечной пыли.
Если хотите, как женский наряд. Если вам никак не удается стряхнуть эти
Пышные и легкие — такими иногда бывают облака.
Сравнительно медленный и совершенно беззвучный взрыв.
Неброская прелесть цветов.
Поскольку они склоняются под собственным весом, иные — до самой земли, можно подумать, что они нас приветствуют, причем именно в тот момент, когда мы намеревались это сделать первыми.
Словно разбившиеся на группы, они напоминают балетную мизансцену.
Как в «Пляске» Карпо на здании Оперы (по крайней мере, мне так помнится), у одних лица обращены к небу, у других — к земле [17] .
Чтобы подступиться к этим цветам, нужно отойти подальше.
Ну и что же мы видим? Неясный рисунок на запотевшем зеркале? Игру в мяч?
Приветствую тебя, благодатный куст.
Но вот опять, и в какой раз, тот же старик, вместе с приятелем или в одиночку подглядывающий сквозь изгородь за Сусанной! Да, это он, если я еще в состоянии верно судить о происходящем, — и при его (их) помутненном зрении вполне может показаться, что там видны балерины в пенно-атласных пачках, застывшие в глубоком, до земли, финальном поклоне, — приветствие, которое способны оценить даже вы, немощные мечтатели!
17
Жан-Батист Карпо (1827–1875) — французский скульптор и живописец.
Впрочем, занавес опускается быстро, слишком быстро — какими бы изящными ни были поклоны балерин, как бы жарко ни аплодировали зрители. И, чувствуя себя еще более сгорбившимся и продрогшим, оказываешься на улице, в непроглядной темноте.
(Можно было бы пойти за этим стариком, который привык проводить подобным образом вечера; увидеть, как он возвращается домой; более или менее детально описать его жилище, где даже в самые жаркие дни гуляет ледяной сквозняк безысходного одиночества; рассказать, как он пытается защититься от уныния, болезней, невзгод, к каким ловким или наивным ухищрениям для этого прибегает; как упорно держит свою хрупкую круговую оборону, с какой трогательной терпеливостью отражает натиск подступающей стужи, зная наверное, что рано или поздно обречен уступить. Все это я могу, мог бы выразить в словах — хотя бы для того, чтобы восславить человеческую доблесть или, наоборот: чтобы разоблачить жестокого, чудовищного врага, у которого так много имен и вместе с тем нет точного имени. Но я предпочитаю оставаться незаметным слугой, по-прежнему развешивающим на ветвях деревьев фонари из белой и розовой бумаги, — как если бы в нашем изгнившем мире даже сегодня можно было устроить еще один праздник: пусть это и будет лишь праздник мертвецов.)
Можно ли более ясно увидеть то, чего не смогли как следует рассмотреть эти добродушные соглядатаи, одержимые своей унылой мечтой? Что для этого нужно? Более пристальный или более беспечный взгляд? Изобретательность или безыскусность? Да нет же, тут дело совсем в другом: в душевной чистоте.
Пышные,
Нет, все-таки эти пионы похожи не столько на облака, сколько на расправленные женские платья, и они прячутся, скрываются от нас — в ином мире, едва ли имеющем отношение к нашему.
Это первый цветок, который я помню. В саду, обнесенном высокими стенами, возле которых росли подстриженные кусты самшита, — еще смутно мною различаемом в этой немыслимой дали — тяжелый, мокрый, он прикоснулся к моему детскому колену, словно чья-то щека.
Эти наряды быстро сминаются, быстро желтеют, лиловеют — как старые любовные письма из романа в духе «Вертера».
Какая-то безнадежная страсть, слабое рдение, просвечивающее сквозь тростниковую занавеску — из тех, что обычно вешают в начале лета, при появлении первых мух.
(Как принято говорить, «все это, конечно, мило и прекрасно, но что с того?».)
Они недолго будут украшать этот уголок сада.
Зачем вообще существуют цветы?
Они раскрываются, разворачиваются — то, чего мы ждем от времени, от своих мыслей, от своей жизни.
Бессмысленное, неприметное украшение.
Склонимся перед этими благодатными растениями.
Живое украшение: непрочность и хрупкость, ставшие драгоценным убором.
И еще одно необычное свойство — то, как они тяжелы, как они гнутся, словно изнемогая под бременем своего цвета.
Всего лишь несколько капель дождя — и начнется распад, осыпание, гибель.
Сколько бы я ни старался, восхваляя эти цветы, они лишь сильнее замыкаются в своем неприступном мире. Не то чтобы они были пугливыми, или насмешливыми, или жеманными, вовсе нет! Просто им не нравится, когда кто-то говорит от их имени. Когда их осыпают похвалами или с чем бы то ни было сравнивают, вместо того чтобы просто на них указывать.
Впрочем, писать, что им не нравится или нравится то-то и то-то, — уже брать на себя лишнее. Они живут одновременно и в своем мире, и в нашем: вот почему они так недостижимы и так неотвязны. Словно дверь, таинственным образом и приоткрытая, и запертая на засов.
И все же, если уж нельзя обойтись без иносказаний, наиболее точным подобием любого такого цветка выглядит именно утренняя заря, бело-розовое свечение вокруг пятна золотой пыльцы, вокруг мерцающего солнечного золота, — как будто этим цветам поручено хранить память о рассвете, неустанно доказывать, что он существует, обновлять его смысл.
Что-то — и тут дело не только в детских воспоминаниях — связывает их с дождем. И еще: со сводом или аркой из листьев. Между всем этим есть несомненное родство — может быть, благодаря облакам?
Пока не начался дождь, я спешу повидаться с пионами.
Они будут жить недолго.
Они все ближе, пусть и не в реальности этого мартовского дня, а только в мечтах; они идут перед нами, они распахивают лиственные двери, отодвигают еле различимые преграды. Мы последуем за ними, пойдем под зелеными аркадами… а потом обернемся и, быть может, увидим, что больше не отбрасываем тени, что наши шаги уже не оставляют следов на размокшей земле.