Прогулка под деревьями

Жакоте Филипп

октябрь

Вечер. Отливающий золотом свет в холодном воздухе. Как быстро он покидает деревья и поднимается к гонимым ветром облакам. В саду на земле — блекло-желтые листья акации, начавшие опадать первыми; с каждым днем их все больше. На хурме зелень вянет иначе — ярче, дольше, сложнее — по мере того, как зреют плоды. Листья персика пока зеленые, но тоже мало-помалу редеют. Виноградные лозы почти голые, старые, больные. Краски осенних маргариток или мелких хризантем, так идущие к этому времени года. Кустарник, розовый сверху донизу.

Как раз те дни, когда золотое сменяется розовым, а тона полей и деревьев становятся глубже, от зелено-желтого переходя к иссиня-зеленому.

Резкий, рывками, ветер. Дорога цвета воды, цвета шиферной плитки. Несколько облаков, уже похожих на дым. По-особому домашний свет в комнате, на белом листе бумаги, который и сам тронут розовым. Сумрак, пеленающий книги, предметы вокруг. Ни единого звука — только ветер и слова.

Скоро придется включить лампу. Высоко, в зените — последние отблески дня. Отворачиваемся от солнца.

Сиреневые, фиалковые облака. Почти голубой лист бумаги. Догорающий огонь. Слова под рукой уже почти не видны.

Один край неба еще в золоте, а запад сквозит голубым. Золото-серебро. День-ночь.

Снова убирать темноту, бездну украшениями ночи. Сновиденным убранством учености и музыки, плотным и непроницаемым, всеобъемлющим и незаметным. Образцы: Гёльдерлин, Леопарди, некоторые вещи Бодлера.

Легчайший промельк в безмерном пространстве. Птицы. Другие, может быть, еще более дивные образцы — у Данте: «Dolce color d’oriental zaffiro»… [25] Но сегодня уже никакого томизма, никаких священных чисел и проч. Лишь одиночество, заброшенность, чувство угрозы, а оттенки сапфира от этого все нежней и нежней.

25

Отрадный цвет восточного сапфира (ит.) — Данте. Божественная комедия, Чистилище, I, 13. (Здесь и далее — перевод М. Лозинского).

И при всем том недоверие (конечно же, нелепое!) к аллегориям и максимам Леопарди, перенапряженности Гёльдерлина, позам Бодлера.

Может быть, сегодня стоило бы искать не то чтобы умиротворенное, но другое, живое единство невесомости и полноты, реальности и тайны, малого и необозримого. Трава, воздух. Бесконечно более хрупкие и прекрасные предвосхищения чего-то — как в цветке, жемчужине, золотой чеканке — среди невиданной беспредельности вокруг. Звезды и ночь. Вольная, текучая, дышащая речь, где займут свое скромное место и языковые сокровища. Вроде того, как видишь то тут, то там просветы в тумане. Или склоняешься над немудреным делом и вдруг вспоминаешь безграничность пространства и времени.

ноябрь

Наивные вопросы. Почему одно прекрасно, а другое — нет? По житейскому опыту, а особенно часто в работе чувствуешь: это фальшиво, а то — нет или не настолько. Так, стало быть, строй? Надежда?

Красота, утверждает Леопарди, это иллюзия, обольщение. Да, но почему она существует, а он уступает ее власти и с такой преданностью ей служит? Неужели мы будем отрицать, что она говорит нам о чем-то важном, унизим ее до обычной лжи? Стоит ли доводить сомнение до подобных пределов? Даже если все тебе сопротивляется и подрывает твои позиции то тут, то там?

* * *

Может быть, нынешняя эпоха при всех ее отрицательных чертах — этой гигантской массе всего, загромоздившей небо, — тем не менее дает нам счастливый урок: мы — дети времени, и целое открывается нам только через него, иначе говоря — в нерасторжимости противоположностей; мы не должны и не можем избежать противоречий, наше дело — всего лишь помешать какому-то одному из полюсов взять верх.

В том и странность нашего положения, что никакого развития в нем, по сути, нет, никакой окончательный ответ невозможен. Понимаешь, что не добьешься ответа, но не перестаешь задавать вопросы: ведь

спрашивать — у нас в природе. Странность тут, среди прочего, еще и в том, что никакой, будь то философский, будь то религиозный, опыт никогда не годится на все случаи жизни, он должен быть перекроен и пережит сызнова, иначе в нем нет ни малейшего смысла, а стало быть — приходится каждый раз начинать сначала.

С этим связано досадное чувство, что опять топчешься на месте: «Seinesgleichen geschieht» [26] , по словам Музиля.

Но отсюда же предчувствие, из которого рождаются многие стихи. Кто-то обозначит его, например, так: «И тогда я почувствовал, что мне открылся строй мира». Или: «Я понимаю язык птиц». Или еще: «Завеса, отделяющая будни от яви, рухнула». (В сказках этот мотив тоже встречается.) Речь, бесспорно, об опыте, о несомненном факте, который кто-то волен считать обманом, но который тем не менее неотменим; сам подобный опыт может принимать разную форму, но результат всегда одинаков. Этот опыт существует с тех пор, как существует человек, его образцы сотнями встречаются в мистических, философских, просто литературных текстах. Опять-таки всякий волен счесть его миражом, но откуда берется мираж и разве он, даже оставаясь миражом, не проникнут смыслом?

26

Происходит одно и то же (нем.) — название второй части романа Р. Музиля «Человек без свойств»; Жакоте перевел этот роман на французский язык.

Этот мираж — назовите его предчувствием, откровением или сном — противопоставляет строй хаосу, полноту — пустоте, а отвращению — зачарованность, надежду, взлет. Неужели этот неотступный призрак строя в самых разных областях начисто лишен смысла? Может быть, наш долг или, по крайней мере, право — вслушаться в эту глубокую и непобедимую ностальгию: вдруг она говорит что-то важное и подлинное? Не ограничен ли ум, не желающий поверить в эту влекущую и маячащую загадку? Или надежней верить в осколки, в обломки? И разве не охватывает нас, стоит нам только поддаться чутью, настоящий прилив жизненных сил? Так положимся лучше на непосредственный опыт, чем слушать опровергающие его голоса извне.

* * *

Оттолкнувшись от нерешительности, сделать первый шаг. Значит, опять ничего позади, поскольку все пройденное лишь парализует? Нерешительность и есть движущая сила, темнота и есть исток. Иду без дороги, говорю без убежденности в правоте — это и доказывает, что я еще жив. Запинаюсь, но не сбит с ног. Сделанное ничего не стоит, даже если его одобрили, сочли пройденным этапом. Поэт — чародей ненадежности, по точной формуле Шара [27] . Если я еще дышу, то лишь потому, что ни в чем не уверен. Зыбкая, жуткая, пронзительная земля — опять-таки слова Шара. Ничего не разжевывать, говорить напрямую.

27

Рене Шар (1907–1988) — французский поэт, близкий к сюрреализму.

Откуда начать? Все у тебя перед глазами. С какой окольной, непрямой дороги? С какого бездорожья? Отталкиваясь от нищеты, от слабости, от сомнения. Опираясь на забвение пройденного, на презрение к сделанному и признанному, к любым советам и наказам сегодняшнему поэту.

И прежде всего, не принимая опошления душ. Не обноски князей или рыцарей хранить, а их гордость, их броню. Без высоты поэзии не бывает. В этом я, по крайней мере, уверен, и в этой уверенности, наперекор другим силам, моя сила. Но никаких воздушных замков: улицы, комнаты, дороги. Жизнь, наша жизнь.