Прогулка под деревьями
Шрифт:
В замешательстве между ночью и днем,
в тумане, который клубится, словно зародыш,
еще до всякого звука,
какая глухая, глубокая зелень смоковницы, какая безмолвная желтизна другой листвы непоодаль,
застигнутых в их растительной жизни, как незнакомцы или как сторожа, —
на свету, который еще не свет, до первых проблесков жизни
и в такой тишине, что зелень темнее, а желтизна — непривычнее.
Деревья лимба! Еще ни тени
для отдыха, ни вехи для сомневающейся души.
Глухая зелень смоковницы, застигнутой перед зарей, глыба желтой листвы непоодаль —
в тумане до первого проблеска, до первого звука дня,
деревья лимба! ни тени, ни шевеленья, ни шелеста
для передышки, ни вехи для души на распутье.
Деревья с пустыми, черными, вывернутыми карманами,
с одной застывшей крупной
гонг, заглушенный туманом.
Кто знает, может быть, «ангелов» Рильке не было рядом с ним в его смертный час. Думаю, там скорее мог быть Христос, дающий смысл смерти, которой требует от человека. И все-таки кажется, что для жизни и для смерти нам сегодня нужны разные ангелы.
январь
Внешнее и внутреннее. Мысленно возвращаюсь к тем, порой затруднительным, вопросам (дело в их тонкости, а не в нескромности или враждебности), которые задавали мне студенты в Женеве и Невшателе. Например, такому: «Значит, вы считаете, что создать можно только то, что уже существует?» Из-за неспособности отвечать на подобные вопросы мне как-то не по себе. Немного утешают только ответы такого тончайшего писателя, как Борхес, Жоржу Шарбонье [57] , попросившему его дать определение литературы. Борхес теряется, ограничиваясь словами, что поэзия для него — потрясение, волнение, и произносит дальше такую фразу: «Писать и думать — вещи в каком-то смысле противоположные…» Словно существуют два автора — настоящий и другой, созданный читателями и критикой, и критики сегодня начинают мало-помалу считаться с настоящим, тогда как сами авторы взялись, наоборот, писать от имени «другого».
57
Жорж Шарбонье (?-1990) — французский писатель, автор книги об Арто, работ о Жарри, сборников бесед с Р. Кено, М. Дюшаном, X. Л. Борхесом и др.
февраль
Мои руки, точь-в-точь как лапки у лягушек. Даже кости ноют, когда подумаю, как с лягушачьих лапок снимают кожицу.
апрель
Урок нескольких моих публичных выступлений о Рильке, а потом — о пяти франкоязычных поэтах Швейцарии: в первую очередь поражает единство собственных оценок, будь они одобрительными или сдержанными. Словно не можешь поверить, что ты и вправду — отдельное существо со своим выбором, своим неприятием, своими пристрастиями. Проделанная работа в конце концов убеждает, что, при всем несходстве разбиравшихся произведений, наибольшей «правды», наибольшей «чистоты» они достигают в миг, когда автор «сосредоточен на главном», освободившись от какой бы то ни было мифологии, традиционной или придуманной для индивидуального пользования: Рильке после «Дуинских элегий», Рамю без «хлеба и вина» вместе с их обычным окружением, Шаппаз [58] без своего Вале, «подобья Индии», Маттеи и Кризинель [59] в самых личных подробностях биографии, Ру (у которого это и открылось мне ясней всего), наконец впустивший в стихи частности собственной жизни — дом в Каруже или дом детских лет и, скорей уж, тот старый рог, которым работников скликали тогда к столу, чем более или менее типичные, чуть ли не символические, плуги и косы вкупе с крестьянином, сработанным под языческое божество.
58
Морис Шаппаз (род. в 1916 г.) — швейцарский поэт и прозаик, переводчик идиллий Вергилия и Феокрита.
59
Пьер-Луи Маттеи (1893–1970), Эдмон-Анри Кризинель (1897–1948) — швейцарские поэты.
май
Еще один урок тех же выступлений: невозможность вернуться назад (архаизмы Рамю, к концу жизни полностью им оставленные), невозможность удержать «классическую» строгость («Альциона» Маттеи). И то и другое сегодня отдает фальшью.
Пассаж о празднике окончания зимы в «Мышлении китайцев» Гране [60] : «…Но
60
Марсель Гране (1884–1940) — французский этнолог-китаист.
Противоположности для китайцев не столько противоположны, сколько взаимодополнительны и меняют смысл в зависимости от «клеточки», в которую поставлены.
И ниже: «…настоящая смерть сопровождается, напротив, замыканием всех отверстий тела. Усопшим смежают веки, закрывают рот. Несомненно к древности восходит обыкновение запечатывать все щели нефритом, а ему сродни обычай изображать на крышках гробов семизвездие Большой Медведицы».
Тяга к конкретике (недоверие к абстракциям) и к ритуалу (непонятная разуму точность этикета) здесь неразрывны. Ровно к тому же внутренне стремится поэзия: конкретность, ритуальность, упорядоченность, космос.
Я хотел бы сейчас научиться писать прозой, как прозаик. Понимаю, это неосуществимо. Как же быть?
Вместе с тем во мне растет тяга к рефлексии. Желание продолжить вопросы, которые ставят передо мной мои книги, наперекор всему, что я же сам столько раз говорил: что подобных вещей нужно по возможности избегать.
Тяга к неведомому сталкивается во мне с некоторым рационализмом. В чудеса я не верю, разве что в тайну.
Тут же впадаешь в жонглирование словами.
Я хотел бы ограничиться частным, интимным, интимно пережитым. В то же время для меня совершенно невозможно говорить о близких, пока они живы, близки; по крайней мере, говорить с той нескромностью, на которую я не способен. Как это романист, делающий свою повседневную жизнь материалом для книг, еще может жить, зная, что все им прожитое станет материалом для книги? Настоящее безумие, пусть уж оно завладевает писателем, который живет один.
В этом для меня постоянный риск излишнего самораскрытия, отсюда и «пропавшие фигуры».
С другой стороны, полная неспособность «выдумывать» сюжет.
Гёльдерлин у столяра Циммера: «Со мной больше ничего не происходит…»
И еще урок моих выступлений: обращение исключительно к субъективности у Рильке заводит в тупик, а ограничение внешним по отношению к чистой субъективности у Рамю и Шаппаза выглядит порой неестественно, натужно.
Чистая субъективность может кончиться вычурностью, нарциссизмом, идолопоклонством: искусство как высшая религия. Сезанн, который не пошел на похороны матери, чтобы не отрываться от работы, — пример, восхитивший Рильке, и само его восхищение, вызвавшее упрек Касснера [61] . Но даже при этом в субъективности Рильке больше правды, чем в мифологии, которую Рамю пытается сызнова смастерить из крестьянского обихода.
61
Рудольф Касснер (1873–1959) — австрийский мыслитель-эссеист, друг Рильке.
Кажется, Христос никогда не обладал для меня настоящей, осязаемой реальностью, даже в годы религиозного воспитания, когда я сильней нынешнего верил в то, что область божественного — это в первую очередь невидимая власть иного, морального порядка, как бы высшая совесть, заставляющая одуматься, прежде чем совершить тот или иной грех, чаще всего, разумеется, плотский. Это была не просто отрицательная, угрожающая, принудительная сила, но и суровая требовательность, вовсе не бесполезная и отнюдь не только вредоносная. В конечном счете — думаю, что задним числом не перекраиваю сейчас прошлого, — здесь нам, в соответствии с протестантским духом, давали прежде всего моральный урок. Кем-кем, а визионерами наши пасторы не были.