Прогулка под деревьями
Шрифт:
Слова, которые должны прийти, приходят только из жалости, растерянности, страха.
В зеркале — облик предков, в руке — их перо. Матери, отца.
Голос, который глохнет на ветру. Ни просвета в небе.
Кто-то уходит, спеша в никуда.
Знание не помогает. У всех вокруг вид говорящих запросто и напрямую, только я один словно «онемел в чужой стране», в своей собственной стране, в себе самом. Почти не нахожу слов, не потерявших смысл, готовых пойти в ход, или между ними
Слова как пустые, вылущенные стручки.
Ужасаюсь каждому слову, столько в нем фальши и лжи. (Созидатель на песке. Созидатель домов на песке. Созидатель песка.)
Нужно черпать слова из тела, только из боли, из страха, слова, которые катятся, словно камни с горы.
Но для этого время должно впечататься в лица, помутить, затуманить, разворошить взгляд. Земля поднимается по ногам, как вода по бортам судов.
Воздух не держит, не завораживает простор. Лозы, сады — словно подземный огонь, недоступный взгляду. Взгляд без корней.
Небесный свет не поможет, он уже нечитаем.
Когда среди ночи доносится клич совы, она ничего и никого не кличет. А я слышу ее снова и как будто опять лежу рядом с той, почти стершейся в памяти женщиной; но теперь я и в мыслях не последую за совой в леса, мне бы хоть крикнуть с ней вместе, во всю силу теперешнего незнанья, как быть: вдруг оно выведет из темноты?
И все-таки не теряю охоты искать, идти дальше.
декабрь
Мужчина, опершийся на мокрую рукоять ненужных в дождь грабель и засмотревшийся в костер — в углубление, пещеру костра.
январь
Есть в этих зимних вечерах какая-то хрупкость хрусталя на темнеющем фоне, какой-то оттенок, который передала бы, пожалуй, единственная нота: слово «фиалковый».
март
Из-за того, что я несколько раз писал об особых, исключительных минутах жизни (в чем, вообще говоря, ничего нового нет), меня сегодня навестил молодой художник, поставивший перед собой задачу такие минуты изобразить. Боюсь, он не нашел у меня той поддержки, на которую рассчитывал. Да, за покровом видимостей, за извилистыми ходами текста, иногда, в конце, я, как мне казалось, достигал чего-то первичного, какого-то чудесного просвета. Но начинать с этого? Слишком много вокруг поэтов (или живописцев), нетерпеливо стремящихся выдвинуть вперед, на первый план то, что мне, кажется, случалось — и чаше всего нечаянно — угадывать в конце, за предметами. Ровно так же себя ведут те, кто считает вполне естественным идти прямо от Сакрального или, еще хуже, начинать с коктейля из всех возможных святынь, которые поверхностная мода с удовольствием смешивает наподобие разностильной мебели.
Так что Же, трудиться над своей связкой образов, перечнем своего нехитрого имущества? Но ведь перед тобой — одни химеры, каждый кровоточащий знак, сколько его ни прикрывай, буквально кричит об этом, а ты еще сомневаешься: может быть, все не так просто.
То, что можно лишь
(Чье это: «Дарю тебе стихи, и если эти строки // Под именем моим в грядущее войдут…»? [66] Звучит как Дю Белле или сегодняшний отзвук Дю Белле. Бодлер? Не знаю, почему эти стихи вдруг пришли мне в голову.)
66
Начало бодлеровского сонета («Цветы зла», XXXIX).
Собери эти образы, тени, туманы, собери пустоту.
Ты ужасаёшься, видя, что стало с твоими руками,
в голове мутится, твой дар, твоя сила вот-вот иссякнут,
поэтому сосредоточься…
И пока черно-белые сороки перелетают с пихты на пихту
под изморосью, которую носит ветром,
покажи друзьям эти призрачные следы…
План города, вложенный в сердце испуганного ребенка.
У школы хозяйничает петух, красный и злой,
тянет вонью от шорной лавки, пионы совсем промокли,
лампа в зеленых бисеринах над блестящей клетчатой
клеенкой,
рука переворачивает страницы книги,
Зигфрид по высокому подъемному мосту въезжает в Вормс —
конь под ним белее снега —
забытый Голос извлекает из готических букв историю варваров,
скоро герой, с копьем под лопаткой, рухнет у родника прямо в цветы.
Но это — не то, чему верят, в привычном кругу не живут
единой и связной историей…
До чего далеки эти люди, есть ли у них лицо? Оно что — забылось, так и не показалось или его скрывали?
Так или иначе, в памяти — ничего.
Где они были тогда? Где тогда были мы сами?
Гораздо ближе порой цветы, буксовая изгородь, какое-нибудь старье, превращенное в талисман.
Ближе некоторые места, стена за шпалерой деревьев, маленький круглый храм в саду,
а за калиткой — темные улицы,
слепой Арсенал, прутья его ограды,
лесопилки с навесами, их золотая пыль от вокзала до кладбища
или высокий тюремный вал, темные зарешеченные оконницы над рекой.
В тумане бежали всегдашние воды Бруа,
по воскресеньям в поросших зеленью скалах перекатывался грохот ружей.
Семья старилась, ожидая письма из Америки.
В наглухо запертом доме увядали четыре сестры,
одна, в розовой рубашке, разгуливала вверх-вниз по горбатой лестнице,
другую поместили в приют, где она продолжала раскрашивать бумажные букеты,
третья, багровая от кухонного жара, ходила в черном,
а Софи, кажется, утопилась от несчастной любви?
Но отец семейства по-прежнему гоготал, тряся телесами.
К столу подавали старое печенье из шкафа, выкрашенного изнутри в красный цвет.
Чем ты тут занят? Ни веселый, ни грустный, скорей, удивленный
и поглощающий эти образы вместо хлеба…
апрель
Дивные заросли каменных дубов, особенно стволы, затянутые бледно-зеленым лишайником, со старой, расколотой, источенной древесиной. Невидимые кабаны. Деревья, похожие на камень, тень, старинные крепостные валы.