Проходные дворы
Шрифт:
Называлась она «Дипломатический агент».
– Первая, – сказал он, – поехали отметим, старичок.
И мы поехали.
Мы жили в странное время. Почему-то нам казалось, что со Старой площади подул свежий ветер перемен, что сказка о построении самого счастливого общества на одной шестой части планеты – объективная реальность. И именно мы, я имею в виду наше поколение, тех, кому тогда было около тридцати, просто обязаны приблизить будущее социальное чудо.
Мы мотались по великим стройкам тех лет, поражаясь их грандиозности и размаху. Действительно, несколько
Нас завораживало упорство молодых ребят, приехавших вкалывать на эти стройки, их неукротимая энергия.
Дальний Восток, Крайний Север, Сибирь – вот места наших командировок в те годы.
Над Диксоном, как в знаменитой песне, бушевали снежные заряды. Пятый день я валялся в летной гостинице и перечитывал бессмертное произведение «Порт-Артур».
Утро начиналось с обязательного похода к метеорологам, чтобы выяснить прогноз погоды, но даже эти весьма просвещенные люди ничего вразумительного сказать не могли.
Пурга окончилась так же стремительно, как и началась. А через час на аэродром, срочно расчищенный бульдозерами, сели два борта, пришедшие с ледовой разведки.
Я, закончив «Порт-Артур», перешел на роман Ажаева «Далеко от Москвы».
– Слышь, корреспондент, – заглянул в дверь бортмеханик нашего Ли-2, об экипаже которого я сочинял бессмертное полотно, – там с ледовой два борта пришли, так на одном твой кореш подлетел, тоже журналист, ищет тебя.
А через несколько минут в комнату, наполнив ее шумом, топотом и запахом керосина, ворвался пришедший на Диксон экипаж: два пилота, штурман, бортмеханик, радист и больше всех похожий на полярного аса мой друг Юлик Семенов.
– Старичок! – заорал он.
В унтах, меховой куртке, в огромной шапке рыжего меха, он был похож на своего кумира – Папу Хэма, Эрнеста Хемингуэя.
В те годы вся страна повально была увлечена Хемингуэем. Портрет бородатого писателя висел почти в каждой квартире, словно символ вкуса хозяев и их мировоззрения. Отмечу сразу: Юлик увлекался талантливым американцем еще в те годы, когда тот был практически запрещен в СССР.
Юлик приносил мне книги серии «Интернациональная библиотека», где печатались «Прощай, оружие» и рассказы Хемингуэя.
Семенов был влюблен в него. Так же, как он, увлекся рыбалкой и охотой, так же, как он, отрастил бороду.
Он ссорился со мной из-за того, что я не хочу ехать на замечательную охоту или рыбалку. Но я никогда не любил эти мужские забавы, считая, что стрелять в беззащитных животных аморально. И также он не мог мне привить безоглядную любовь к знаменитому американцу. Я ценил его, но, как подлинный урбанист, предпочитал Ремарка.
Но на Диксоне я понял точно: если бы Папа Хэм, как фамильярно называли своего кумира его московские обожатели, увидел в столь романтических обстоятельствах своего русского последователя, остался бы доволен.
Немедленно стол в комнате накрыли газетами и расставили снедь. Мы пили спирт, разбавленный клюквенным экстрактом,
Все было, как обычно: экипаж обсуждал летную обстановку, а мы сели в уголок поговорить.
– Я для классной повести материал собрал. О ледовой разведке, – сказал Юлик. – Знаешь, как ее назову?
– Нет.
– «При исполнении служебных обязанностей».
– Но так обычно пишут в некрологах.
– У меня трагически, спасая людей, гибнет герой. Слушай, ты еще работаешь с МУРом?
– Работаю. Только напечатать практически ничего не удается. Главлит рубит, говорит, что я пропагандирую преступность.
– Прозу надо о них писать, старичок. Прозу. Сведешь меня с муровцами?
– Нет вопросов.
Через два месяца Юлик привез мне рукопись новой повести – «При исполнении служебных обязанностей». Я прочитал ее за один вечер. Я даже узнавал героев. Узнавал маленькие полярные аэропорты, летные гостиницы, белого медвежонка, жившего на Диксоне у метеорологов.
Через несколько дней я отвел его в МУР. Там Семенов прижился. Подружился с Иваном Васильевичем Парфентьевым, начальником московского сыска, стал добрым товарищем замечательным ребятам, работавшим в те годы операми на Петровке.
Так появилась повесть «Петровка, 38», давшая новое направление творчеству писателя. После этой книги Семенова начали называть детективным писателем. А он никогда не писал и не собирался писать детективы. Так же, как в первой своей повести «Дипломатический агент», острый сюжет для писателя был не самоцелью, а своеобразным инструментом, при помощи которого он раскрывал характеры людей в критических ситуациях.
Покойный кинорежиссер Роман Кармен назвал Семенова «папой Штирлица».
Я помню дискуссии на читательских конференциях и на страницах газет, в которых спорили, был ли Штирлиц реальным лицом.
Владивосток, 1921 год. К власти пришло правительство братьев Меркуловых, и была провозглашена независимая Дальневосточная республика. Она стала последним оплотом Белого движения.
Отступать дальше некуда.Сзади Японское море,Здесь кончается наша Россия и мы.Это слова из песни, которую через три года начнут петь в харбинских ресторанах.
Последнее место в России, где надеялись на восстановление Учредительного собрания и победу над большевиками. Трагическое время, трагические судьбы.
Именно тогда в редакциях владивостокских газет – а их при Меркуловых издавалось великое множество, прямо как у нас нынче, – появился молодой, весьма симпатичный человек. Он великолепно владел английским, французским и немецким, был смешлив, элегантен, умен. Он пропадал на бегах, причем играл достаточно удачно, посещал все многочисленные вернисажи и покупал картины. Деньги у него водились, и жил он широко и весело.