Проходящий сквозь стены. Рассказы
Шрифт:
— Подожди у меня, я тебе покажу, кто из нас человек из народа, подожди…
Хотя Трюм часто бывал на студии, ориентировался он плохо — декорации постоянно менялись.
«Должен же я встретить кого-то из статистов, ведь они сейчас не снимаются, — думал он. — Где народ…»
Аристократ сопел почти рядом:
— Я тебе задам такую трепку! Только попадись!
Трюм в третий раз пробегал по одному и тому же кругу, как вдруг заметил по левую руку проход, в конце которого мельтешили статисты. С разбега Трюм не успел нырнуть в спасительную дыру и помчался дальше с криком:
— Народ,
— Я сейчас тебе покажу народ! — усмехнулся коммунист.
Трюм чувствовал, что слабеет. И когда противник остановился передохнуть, сделал отчаянный рывок и подумал: «После поворота спрячусь между холстами».
Распаленный коммунист понял, что отстает, и припустился бежать еще быстрее. Трюм слышал его проклятия, у него звенело в ушах, но страх прибавлял энергии. На перекрестке беглец скользнул за рамы с размалеванными полотнами и на цыпочках стал продвигаться между бутафорскими завалами. В конце концов, выбившись из сил, он приткнулся между холстом и комодом в стиле Людовика XV. Где-то совсем близко разговаривали, но прислушаться он уже не мог.
Коммунист-дворянин выбежал на перекресток и увидел Фернандо в компании слоняющегося без дела Николе.
— Трюма не видали? Ну того, что утром бузил?
— Я никого не видел, — ответил Николе.
— Черт, я его упустил! — рассвирепел коммунист. — Теперь он удрал далеко. А ведь я его почти поймал… Вот образина! Еще чуть-чуть — и я бы его хорошенько отделал…
Николе, сытно пообедав, забыл утренние обиды и был настроен миролюбиво.
— Да ладно, оставьте его в покое, что уж он такого сделал!
— Проучить его надо! Тоже мне — колоритный нашелся! «Народ — это я!» — слыхали наглеца?
Фернандо взял коммуниста под руку и шутливо сказал:
— Вы ведете себя не по-дворянски, друг мой. Негоже благородному господину размахивать кулаками. Даже если вы на кого-то злы, надо сохранять хладнокровие. Дворянин всегда остается учтивым, этим он и отличается от черни.
Коммунист недоверчиво слушал, а Николе, рот до ушей, забавлялся происходящим.
— Ах! Было ведь время! — разошелся Фернандо. — Мы подчинялись лишь королю да и то… Идешь, к примеру, по улице и вдруг получаешь пинка под зад — так никакого суда, никакой полиции! Смотришь обидчику в лицо и говоришь: «Черт возьми, сударь, вы меня оскорбили» или «Такое оскорбление смоет лишь кровь», в общем, что-то, что доказывает ваше хладнокровие и присутствие духа. А потом обнажаешь шпагу и…
Фернандо обнажил свою шпагу и давай размахивать ею со всей силы, будто схватился с целой оравой противников: скачки, атаки, выпады, удары, обманные маневры. Дворянин-коммунист, не отличавшийся театральным темпераментом, сказал Николе:
— И что он даром-то распрыгался!
Фернандо, войдя в раж, повернулся кругом и оказался перед холстом с изображением французского классического сада. На первом плане — статуя Помоны с корзиной фруктов в обнимку. Невзирая на пол богини, Фернандо встал в защитную позу и на секунду замер, словно изучая противника. А потом, после нескольких ложных финтов, сделал выпад и нанес сокрушительный удар. Лезвие до половины вошло в живот Помоны. За холстом кто-то протяжно застонал и пробормотал:
— За
Шпаги «Пари-Синема» делали из плохой стали и с тупыми лезвиями. Вечером после съемок Фернандо угостил Трюма и двух свидетелей драмы аперитивом. Дворянин-коммунист все простил. Устроившись на террасе кафе, он обратился к Трюму, у которого забинтованная рука была подвязана косынкой:
— Теперь тебе обеспечен неплохой доход. Пару месяцев будешь получать по двадцать пять франков от страховой компании. А все-таки, по справедливости, хоть по сто су с каждой выплаты должно бы причитаться мне. Я бы все вложил в партийную кассу, слово дворянина. На благо народа…
— Народ! — прошептал Трюм. — Ох уж этот мне народ…
Фонарь
Диоген высунулся из бочки, увидел, что на Афины опустился густой туман, и проворчал:
— Наступают холода, пора перебираться на юг.
На пустыре перед городскими стенами, где он расположился на жительство, зашевелились и другие бочки. В них ночевали крестьяне, которые приехали в Афины по делам из Беотии и Диакрии и задержались на несколько дней.
Диоген отправился в город, прикидывая по дороге, как бы ему попасть в теплые края.
«Зайду к Линолеону, — подумал он. — Кстати, и есть очень хочется».
Дом Линолеона, одного из крупнейших в пирейском порту судовладельцев, находился на маленькой улочке в десяти минутах ходу. Перед дверью подметал землю раб.
— Скажи хозяину, что я пришел поговорить с ним, да приготовь мне огуречный салат, — приказал ему Диоген.
Раб оглядел оборванца с нечесаной бородой.
— Огуречный салат? А больше ничего не хочешь? А ну, пошел вон!
Он замахнулся на философа метлой, но тот отошел на шаг и закричал:
— Линолеон! Линолеон!
Линолеон вышел на порог.
— А, это ты, Диоген!
— Да, я! Челядь твоя что-то больно много о себе мнит! Вот этот раб, да будет тебе известно, грозил мне метлой.
Из вежливости Линолеон дал рабу пинка и пригласил Диогена в дом. Он считал киника опасным, наглым шантажистом, от которого пострадало уже невесть сколько народу. Совсем недавно по его милости был изгнан из города солидный финансист — Диоген трубил на всех перекрестках, что он слишком богат, его вызывающая роскошь позорит афинян, а его спесь оскорбляет исконные принципы равенства всех граждан. Вот почему Линолеон старался быть с философом крайне обходительным.
— Один мой корабль, груженный статуями, — сказал он, — послезавтра как раз отплывает в Эпидавр.
— Послезавтра?
— Решайся поскорее — сегодня, сию минуту! Я как раз иду в порт и распоряжусь в конторе, чтобы тебе оставили место.
Принесли огуречный салат, Диоген принялся пожирать его, пачкая косматую бороду, — важный атрибут его философии. Он сидел и ел, не спуская глаз с зажженного фонаря в углу комнаты, а Линолеон все торопил его поскорее принять решение.
— Ладно, — сказал наконец Диоген, — я поплыву послезавтра с твоими статуями. А пока одолжи мне вон тот фонарь, что висит в углу.