Проигравший. Тиберий
Шрифт:
В ответном послании Пизону он уже не намекал, а едва ли не требовал смерти Германика. Но для этого необходимо по крайней мере одно условие — чтобы Германик возвратился из Египта. По поводу чего у Тиберия возникали очень большие сомнения.
Но Германик возвратился.
На этот раз он обрушил на Пизона свой гнев. Сирийский губернатор, чья наглость во многом процветала благодаря сдержанности Германика, понял, что надо вести себя потише.
Пизон дошел даже до того, что принялся оправдываться: его, дескать, оклеветали, он борется с разложением армии как может, а что касается жалоб местного населения, то они — часть общего заговора против него, Пизона, который насаждает ненавистные сирийцам римские порядки. Германик не поверил ему ни на грош, но сбавил тон — и
Пизон понял, что пришла пора действовать. От участия в разбирательстве жалоб он отказался, сославшись на плохое здоровье, и занялся совсем другим — поиском средств, с помощью которых можно будет извести Германика.
Вдвоем с Планциной они пришли к выводу, что самым верным и безопасным для них способом убийства будет отравление. У Планцины была близкая подруга, из местных жительниц, по имени Мартина — известная гадалка, составительница всевозможных снадобий — косметических, лекарственных. И ядов в том числе. Эта Мартина вызвалась помочь супругам в их деле.
Дом Германика в Антиохии почти всегда пустовал, во всяком случае в дневное время. Германик и Агриппина занимались исправлением вреда, причиненного Пизоном. Приходилось выслушивать сотни жалоб и по каждой назначать судебное расследование — из-за своей скрупулезной честности Германик не мог допустить, чтобы хоть одно обвинение против Пизона оказалось ложным, потому что было принято на веру без доказательств. Это отнимало почти все время, а ведь нужно было еще приводить армию к положенной дисциплине. Агриппина во всем помогала мужу. Так что днем в их доме никого не было, кроме нескольких слуг и Калигулы, которому только что исполнилось семь лет. Не было даже охраны — Германик желал показать сирийцам, что во всем отличается от Пизона, вечно окружавшего себя сворой телохранителей. И он не боялся воров, потому что ничего из предметов роскоши в доме у него не было, взять там нечего.
Германику вскоре доложили, что во время его отсутствия Планцина с Мартиной несколько раз заходили к нему в дом, разговаривали с Калигулой, дарили ему разные безделушки. Само по себе это выглядело вполне естественно: почему бы жене губернатора не зайти в дом наместника, чтобы поиграть с его очаровательным сыном? И Германик не очень обеспокоился — главным образом потому, что ему некогда было задумываться о таких мелочах.
А через некоторое время Германик заболел.
Он сразу понял, что отравлен, — и лучшим подтверждением догадки стал внезапный отъезд Пизона с женой. Губернатор спешил покинуть Сирию. Что же гнало его, если не страх быть уличенным в преступлении?
Были и еще подтверждения. Когда Пизон, уже покинувший Антиохию, в одном из городов увидел, что жители выполняют обеты, принятые ими ради исцеления Германика, то велел своим ликторам разогнать всех — и людей, и жертвенных животных, приведенных к алтарям. Вскоре Пизон вынужден был остановиться, так как до него дошли слухи, что Германик поправляется.
Тому и вправду стараниями Агриппины стало лучше, но не надолго. Вскоре после того, как заболел муж, она заменила ему и повара и няньку, сама готовила еду и давала лекарства. Германик рассказал ей, что подозревает Пизона и Планцину, и болезнь его вызвана, как ему кажется, не одним ядом, а еще и колдовством. Агриппина не очень поверила в злую силу магических чар и продолжала лечить мужа старыми испытанными средствами от отравления — без конца промывала Германику желудок и обкладывала его тело листьями, вытягивающими из крови вредные вещества. Ему полегчало настолько, что он даже смог ходить. Но был очень слаб.
В колдовство Агриппина поверила, когда в спальне Германика появился неприятный запах. Она позвала слуг, приказала им выяснить причину зловония. И под одной из плиток пола обнаружились гниющие
Она тут же приказала провести обыск во всем доме. Слуги простучали все стены, и в нескольких местах обнаружили тайники. Разобрали пол и нашли там столько доказательств организованного колдовского заговора, что у всех, кто их видел, волосы встали дыбом. Там были отрезанные человеческие головы — уже гниющие, с вытекшими глазами, высушенные кисти рук, на которых вместо ногтей были звериные когти, и повсюду — таблички или свитки пергамента с нацарапанным или написанным кровью именем Германика. Каким образом вся эта мерзость оказалась в доме, никто не знал и объяснить не мог. Слуги и сами выглядели потрясенными. Тем не менее к ним были применены строгие приемы допроса — вплоть до пыток. Однако ничего не добились — кроме того, что действительно Планцина с Мартиной не раз бывали здесь, играли с Калигулой, но ничего подозрительного слугами в их поведении замечено не было.
Германика перевели в другое помещение, а его дом вычистили от скверны, проветрили и заново освятили.
Но несмотря на все старания Агриппины и лекарей, Германику становилось все хуже и хуже. Ходить он уже не мог, страшно исхудал — его желудок больше не принимал никакой пищи, даже той, что готовила Агриппина. Он попросил, чтобы его вернули в его дом. Ему каждую ночь снится, сказал Германик, что он лежит в своей постели и ждет чего-то важного, что поможет ему узнать ответ на мучающие его вопросы. Желание Германика было выполнено, и он, уложенный на свою постель, стал тихо угасать в окружении друзей и близких.
Хотя тело больше не повиновалось ему, разум Германика сохранился прежним. Он лишь изредка впадал в забытье, но в остальное время сохранял ясность ума. Он, как заметили все присутствующие, стал рассуждать даже более здраво, словно перед смертью обрел мудрость и понял то, чего не мог понять и принять, когда был полон жизни.
В один из последних своих дней Германик, чувствуя приближение конца, обратился к друзьям.
— Даже если бы я умирал от раны, полученной в бою, — сказал он, — и тогда мои жалобы на богов были бы справедливы. Зачем они похищают меня еще совсем молодым у моей жены и детей? У моей отчизны, которой я не принес еще и малой доли той пользы, которой мог принести? Но я умираю не от германского копья, а от коварства Пизона и Планцины. Теперь я точно знаю, что это они извели меня. И я хочу, друзья мои, чтобы вы выполнили мою последнюю просьбу: расскажите моему брату Друзу и моему отцу Тиберию, в каких муках я заканчиваю свою жизнь. Вам предстоит подать в сенат жалобу и добиться расследования. Вы должны отомстить за меня, если любите своего Германика не только за высокое положение. Мою жену, внучку Августа, и моих детей покажите римскому народу — и сочувствие будет на вашей стороне. Поклянитесь, что сделаете это.
И друзья Германика, по одному, торжественно поклялись, что отомстят за него и позаботятся о судьбе Агриппины и детей. У многих на глазах были слезы — ведь они скорбели не только о потере друга. Вместе с Германиком умирали надежды на справедливость, надежды на будущее величие Рима. Рима, в котором все равны перед законом, никто не боится пасть жертвой ложного доноса и превыше всех богатств ставится гражданская доблесть. Рима, в котором не будет места таким людям, как Пизон и Планцина и их тайные покровители.
Потом Германик попросил друзей оставить его наедине с женой.
— Агриппина, — зашептал он, как только они остались вдвоем, — теперь я хочу у тебя принять клятву.
— Я готова, мой дорогой супруг".
— Поклянись, что выполнишь все, о чем я тебя попрошу.
— Мы с тобой одно целое, Германик, — сказала Агриппина. — Как я могу не сделать того, чего ты хочешь? Ведь это будет и моим желанием. Ах, милый, больше всего я хотела бы умереть вместе с тобой!
И она тихо заплакала, пожалуй, впервые перестав быть похожей на себя — ту Агриппину, которую знали все: мужественную и гордую, никогда не теряющую присутствия духа. Дожидаясь, пока она справится с собой, Германик молчал. Он берег силы.