Проигравший. Тиберий
Шрифт:
Утро дарит облегчение и вселяет страх перед будущей ночью, тоже неотвратимой, как и смерть. Боги даруют нам долгий день для того, чтобы мы могли получше подготовиться к ночи: набраться сил духовных и истощить силы телесные. Телесные силы как раз стали истощаться очень легко — стоит немного погулять по лесным тропинкам или проплыть десяток-другой саженей, и до самого ужина лежишь пластом. А поешь — и сразу клонит в сон.
Еще одно открытие: время, оказывается, тоже двулико, как и человеческая сущность. Оно тянется медленно, словно не очень хорошо разогретая смола, и тем не менее — летит как стрела, пущенная из лука: не догонишь, не ухватишь за хвост, не повернешь вспять.
Все вокруг лгут и суетятся, чтобы урвать кусок с императорского стола. Лжет Калигула, постоянно уверяя
Плохо, что народ очень недоволен. Идеальный народ — тот, у которого сочетаются страх и довольство жизнью. Добиться этого легко, а вот сохранить трудно. Народ напуганный, но имеющий кусок хлеба для желудка и вдоволь зрелищ для глаз — это большая ценность. А Макрон, Калигула и им подобные вырывают у народа хлеб прямо изо рта. А император оказывается виноват. Из тех же доверительных источников известно, что на городских стенах все чаще появляются оскорбительные надписи, что в театрах и цирках находят все больше подметных писем, где перечисляются — и откуда им все известно? — императорские пороки и так называемые преступления. Модной, словно любовная песенка, стала вот какая тема: старый Тиберий, мол, совокупляется со свиньей, и эта свинья живет на его вилле в роскоши и неге. А Тиберий только лишь хотел несколько раз попробовать свинью — но не решился! Только хотел! А им и это известно. Им все про него известно, кроме главного: что он живой человек и страдает от людского непонимания.
Все лгут. Лжет Кокцей Нерва, — правда, не знает, что лжет, — говоря об исторической неизбежности кровавых репрессий один раз в семьдесят — сто лет. Сел бы на трон вместо Тиберия Германик — и еще семьдесят лет не случилось бы никаких репрессий, кроме казни Сеяна, который все равно бы не ушел от своей судьбы. Если бы Нерва хоть чуть-чуть осудил чрезмерную жестокость Тиберия, призвал бы его к милосердию — было бы несравнимо легче жить, зная, что возле тебя находится хотя бы один порядочный человек. А значит, ты и сам не совсем полный и законченный негодяй, раз такой человек согласен жить рядом с тобой.
Лжет даже Фрасилл. И всегда лгал, всегда. Дело не в его дурацких предсказаниях (которые пусть и сбывались, но еще надо посмотреть почему. Не потому ли, что Тиберий сам всегда делал верные ходы?), а в том, что лжет по мелочам. Говорил, что у него есть египетская диковинка — мумия, умеющая двигаться и говорить, хотя и не совсем внятно. И что же? Тиберию в конце концов стало любопытно: а вдруг и правда сушеный египтянин заговорит? Явился к Фрасиллу и потребовал показать. Тот давай оправдываться, и звезды, мол, расположены неблагоприятно, и ветер дует откуда-то не оттуда. Подводил к своей трубе со стеклами, заставлял смотреть. Ну хорошо. Тиберий тогда прямо спросил: как должны располагаться твои звезды и какие должны быть прочие условия, чтобы эта вяленая человечина замычала? Фрасиллу деваться некуда — перечислил. Тиберий записал. И дождался, когда все нужные признаки оказались налицо. Опять к Фрасиллу: демонстрируй. Тот попытался было напустить туману, зубы императору заговорить. Но потом — честно сказал, что уже много лет не может заставить мумию двигаться: наверное, она умерла, как умирает все, что способно производить действия и издавать звуки.
А жаль. С годами у Тиберия сильно возрос интерес ко всякого рода диковинам. Что он, собственно говоря, видел в жизни? Озлобленную солдатню, воняющих потом германцев, паннонцев в лохматых шапках, горы и леса,
Сейчас он может объехать мир — но уже не хочет. Годы не те, чтобы путешествовать. Пусть уж лучше диковины со всего мира сами съезжаются к нему на остров!
Желание императора — закон. К Тиберию отовсюду стали свозить разные необычные предметы — как живые, так и неживые: растения, животных, изделия рук заморских мастеров, человеческие существа, наделенные какими-нибудь невероятными способностями или отмеченные особым уродством. Так в его заповеднике появился мальчик с одним глазом, расположенным посередине лица, — но это был не детеныш циклопа, а именно человек, рядом с ним поселилась девочка с тремя грудями, затем еще две девочки, растущие из одного корня — вместо ног у них был один на двоих короткий и толстый хвост черного цвета (их привезли из Африки), а от пояса — нормальные девки, только очень некрасивые. С этой диковиной Тиберий подумывал было вступить в половой акт, чтобы самому испытать те чувства, которые испытывали, наверное, первобытные полулюди-получудовища, совокупляясь в теплой грязи болот друг с другом. Но передумал: во-первых, непонятно было, каким образом возбуждаться, а во-вторых, во избежание появления новых издевательских стишков про себя.
Скоро всяких чудес собралось столько, что для них Тиберий выделил порядочный кусок своего заповедника. Людям и животным построили жилища вроде клеток. Для минералов, светящихся в темноте, чешуи и когтей огромных древних ящеров, ожерелий из высушенных человеческих голов и всего прочего целиком отвели одну из вилл.
Но Тиберий, став обладателем всего этого, довольно быстро утратил свой интерес. Ни уродцы, ни редкостные вещицы его уже не занимали. Лишь один экспонат музея полюбился ему.
Это было странное существо: похожее на змею, но с четырьмя ногами, а размером — вдвое крупнее самого Тиберия, если, конечно, можно сравнивать императора с такой, гадиной. Ее привезли из таких далеких южных стран, что, как говорили, вряд ли хватит одной жизни, чтобы до них доплыть. Существо охотно поедало куски сырого мяса, фрукты и кроликов. Тиберий называл его «моя змейка». Он часами мог просиживать возле клетки со «змейкой» — и его не смущал ни острый и едкий запах, который она испускала, ни ее злобность, заставлявшая «змейку» то и дело бросаться на толстые прутья клетки, чтобы достать Тиберия. Непонятно почему, император питал к чудовищу почти нежные чувства. В рабов, присматривавших за его «змейкой», эта нежность к чудовищу вселяла не простой, а какой-то высший ужас, ибо в природе человека, если это человек, не может быть заложено добрых чувств к воплощению зла.
Иногда, от скуки, Тиберий уезжал с острова и высаживался в Италии. Проезжал по знакомым местам, милостиво принимал почести в городах. Иногда выполнял обязанности верховного понтифика — освящал храмы, совершал жертвоприношения.
Все шло как обычно. С песнями шли жрецы, вели жертвенного белого быка. Дымились благовонные курения, мальчик нес кадильницу, а другой, шедший вслед за ним, играл на флейте. Одним словом, все по обряду.
И надо же было Тиберию обратить внимание на этого соблазнительного кадилыцика! Мальчишка был в короткой тунике, видно было, как оттопыривается у него круглый задок, какие у него гладкие загорелые ноги, покрытые едва заметным золотистым пухом. На левой икре виднелся синяк — не свежий, уже начавший проходить — и от этого такой нежный, что непременно хотелось прикоснуться к нему губами и языком. Тиберий вдруг почувствовал к мальчику влечение неодолимой силы. Как все получилось не вовремя! Он попробовал отогнать злое наваждение, но оно не уходило и даже, пожалуй, усиливалось. Тогда Тиберий поступил просто: подошел к мальчику, вырвал кадильницу из его рук, схватил за шею и пояс туники своими огромными клешнями и оттащил в придорожные кусты. Германская стража почтительно раздвинула ряд, пропустила императора — и сомкнулась, грозно посматривая: не захочет ли кто-нибудь прийти этому мальчику на помощь?