Происхождение боли

Февралева Ольга Валерьевна

— Откуда он?

— Из-под Кёльна.

— Каков собой? Сколько прожил?

— Ему было, наверное, лет двадцать пять — двадцать семь. Ростом высок, волосы цвета дубовой коры, и глаза как молодые жёлуди… Не знаю, что ещё сказать.

— А умер как?

— Секирой зарубили…

— У. Не тужи. Такие ли бывают смерти! К тому же здесь он просто спит, и мы вот-вот его разбудим.

— … Расскажи о тех, с кем нам придётся драться.

— Это пугала — не люди, не демоны, а так, личины страхов. Три главных: слабость, сиротство, вина. Когда

они захватывают дух целиком, он попадает в ту тюрьму и погружается в бессрочный сон.

— Ты часто там бывал?

— Двенадцать раз. Впервые — чтобы вытащить Жанну. Мне помогала воительница с дальнего востока. Потом сама Жанна ходила со мной.

— Участие женщины обязательно?

— Да. Иногда хоть пять, хоть десять мужчин — это всё-таки полчеловека.

— Случались неудачи?

— Нет.

— … Расскажи о себе? Кто ты родом? каких кровей?

— Зачем это тебе?… Ну, ладно. По отцу я обр, по матери — угро-франк.

— Как же ты управляешься со всей Европой?

— Школа хорошая: боевому искусству меня учил норманн с Арморики, закону Божию — галл из Реймса, а грамоте — британский сакс.

— И ученик ты был прилежный.

— Даже слишком. К шестнадцати годам читал и писал на четырёх алфавитах и восьми языках, знал наизусть оба Завета, на бой выходил не менее чем против дюжины… Я привык всех понимать, всех побеждать и думать о Боге, вместо людей. И хватит обо мне. Напомни, с какого ты века.

— С пятнадцатого от Пришествия Господня.

— Чудное время: люди были так же сильны, как в седьмом, а боялись куста в темноте.

Пока Дануше, возражая, расхваливала доблесть родичей и знакомцев, показался и остался позади мост. Странники свернули в горы, поднялись на гребень.

— Сейчас, — предупредил полководец, и сквозь его железный мешок просветила улыбка, — мы увидим ЗВЕРЕЙ!

Пройдя ещё немного, они достигли отвесного обрыва, бывшего одной из четырёх сторон громадного загона, в котором бродили, лежали, чесались, чавкали, хрюкали полсотни с лишним вепрей — каждый величиною с мамонта. При них паслись и кабанята, совсем малыши, не крупней взрослой свиньи.

— Ваш будущий пир? — догадалась Дануше.

— Ага.

— Но как… они… попадают на стол?

— В смысле, кто их убивает? Сам Дух Правды без оружия и крови останавливает их сердца, а великанам остаётся лишь разделать туши и доставить к нашим очагам.

— Что за великаны?

— Выглядят как люди, только если встанем рядом, наравне будут моя голова и их колени.

За ближайшим отрогом паслись исполинские козы. Их сторожа — обычное крестьяне, если бы не рост — сидели, прислонившись к склонам, и казались дремлющими, но тот, кто мог обозревать главный хребет, сразу заметил пришельцев и указал товарищам. Один из ближайших поднялся, задрал голову и прогудел обычное приветствие: «Не бойтесь!».

— Мы за молоком, — закричал в ответ полководец, так громко, что у Дануше зазвенело в ушах. Он метнул гиганту вторую фляжку, тот поймал обеими ручищами,

зажал в кулак, взял ведро размером с два соборных колокола, побеспокоил одну их коз и вскоре услужливо поднялся по уступам, чтоб вернуть наполненный сосуд, прицепив его к концу своего посоха.

— Прекрасно! — поблагодарил воитель с поклоном и повернул восвояси.

Дануше тревожилась:

— Теперь — прямо туда?

— Да уж пора…Тебе страшно.

— Я ведь не воительница. Объясни, что нужно делать для победы.

— Я всегда говорил так: если бьёшься с кем-то, кроме самого себя, победа неизбежна. Что для нас чужой страх? Да ничто! Тонкий срез с края капли отваги — и поле наше.

— И эту палицу ты дал мне?…

— Да, для храбрости.

Они шли ещё долго — девушка успела поведать всю историю своих беззаконных, но богоугодных чувств, предать все разговоры со влюблённым рыцарем-монахом, рассказать об их уловочных свиданиях, о скромности избранника, другое дело — его младший товарищ, напропалую крутивший роман с сестрой по ордену. Эта парочка нахально выгоняла её, пленницу, из башенной каморки на лестницу, где, впрочем, было не так уж холодно — в плаще брата Ротгера…

Дорога меж тем расплылась в сером тумане, и вдали из него прорвались ввысь чёрные башни, уродливые, как клинки, изъеденные ржой.

Дануше замолчала и ступала медленнее, через силу. Когда же и ворота замка стали различимы, она упала со стоном:

— Я не могу больше идти! Снег залепляет мне глаза! Ноги тонут в сугробах!

Полководец присел над ней, осторожно взял за плечо и сказал:

— А вот я уже давно бы лежал в обмороке от жары и трупного смрада, если бы не знал, что всё это лишь морок, кажимость. Мы пересекаем рубежи своих кошмаров. Или собирайся с силами, или вернёмся — мне без разницы, но Жанна проходила сквозь огонь — вроде достаточный повод устыдиться и встать.

Держась друг за дружку, они добрались до чугунной двери. Едва ли кто-то, кроме первого витязя на своём континенте, смог бы её отворить…

— Ну, как, закончилась метель? — спросил полководец, вводя Дануше за руку в проклятую храмину.

Девушка не отвечала, онемев от зримого: по всему полу лежали трупы, слоя в три-четыре. Все окоченелые и ссохшиеся; пыль замела запёкшиеся раны, рваные мундиры и обезображенные лица.

— Всё ещё снежит? — суровее и громче повторил вопрос герой-провожатый.

— Нет.

— Шевелись тогда.

— Куда? Как тут можно когда-то найти!?

— С Божьей помощью.

Хрустя стопами по костям, дошли до дальней лестницы; поднявшись, очутились у входов в пять галерей, и в каждой над настилом из тел висели, словно рыбы в коптильне, удавленники, все в белесых лохмотьях, отмеченных крестами разных форм.

— Что дальше?

— Подумай о нём. Хорошенько.

Дануше закрыла глаза, замерла, вспоминая…

Вдруг из центрального тоннеля послышался сухой и тихий стук — как будто в его глубине щёлкнул пальцами скелет.