Происхождение боли

Февралева Ольга Валерьевна

— Как ты, Крысёнок? Тебе не больно?

Люсьен открывал рот, будто бы желая что-то ответить, но не зная, что и смотрел тревожно, жалобно и злобно.

Отлепили излохмаченный, полусгоревший пластырь и нашли тот же шрам не только незалеченным, но и освежённым.

— Что-то не так?

— Да, — вздохнул старик, — Рано или поздно с этим пришлось бы столкнуться. Этот дух способен сопротивляться Лете.

Глава XXIV. В которой Макс впервые гневается на побратима

— Наконец-то! Завтракать

ты не стал, но уж пообедаешь непременно!

Макс снял с Эжена свой плащ, а самого побратима вверил Полине, которая настойчиво потянула постника к столу, снова заставленному тарелками с едой ((Макс заказал еду в ближайшем ресторане — через Полину, имевшую тёплое пальтишко)). Эжен выбрал какой-то ломтик сыра, зелёную горошину, отщипнул хлеба и спешно залил всё это вином из бутылки: его снова подташнивало.

— Что это? — спросил Макс, доставший из кармана плаща книжку с торчащими купюрами и вексельным корешком, — Силы навьи! Что это!? Ты был у Гобсека и взял у него в долг!!?

— А что не так?…

— Эжен! — Макс схватил его за плечо и рывком поднял со стула, — Вчера я дал тебе полмиллиона. Ты сказал: «мало», и я предоставил, как ты выразился, целый — затем, чтоб сегодня ты пошёл к ростовщику и занял ещё пятьсот франков!!!?

Эжен взглядом смёл с себя его руку.

— Я сделал это, чтоб не внушить подозрений.

— В чём?

— Во-первых, я незаметно конфисковал у него эту книгу.

— Так это его?… — Макс раскрыл, и его глаза покруглели.

— Удивлён?

— Но зачем?

— Встряхнуть его. Посмотреть, только ли деньги ему дороги. Идти с этим делом в полицию он вряд ли захочет. Остаётся Дервиль, которому я как раз оставил наш адрес. Так мы заполучим Дервиля, но он нам нужен непременно в связке с Гобсеком…

— Почему?

— Вернуть бриллианты де Ресто… и вообще — свой человек во вражьем лагере.

— Ты решил объявить войну ростовщикам?

— Genau! ((Точно! (нем.))

— Но как?

— В Париже — тьма тьмущая людей, которые таскаются к этим кровососам за парой сотен с полуторной комиссией, а у нас, Макс! — есть миллион! Мы откроем кассу беспроцентных ссуд и прижмём к ногтю всех живоглотов!

Макс всмотрелся в его лицо, словно не узнавая, и долго собирался с ответными словами:

— … Да будь у тебя миллиард — ты на этом безумии за год бы его распылил!

— Во-первых, я не собираюсь отстёгивать всем подряд. Во-вторых, на первый раз — никому не больше сотни. Но если через месяц человек принесёт долг — сможет взять ещё сто; принесёт двести — сможет взять триста и так далее.

— Ну, а по какому принципу ты будешь выбирать кредиторов?

— Мы вместе будем это решать.

В голосе Эжен было притягательное тепло: ты мне очень нужен, ты ведь не откажешь. И идея уже не казалась насквозь бредовой… Если бы только одна была единственной.

— Первая хорошая новость… А теперь попробуй собрать воедино все набросанные тобой планы: послать родителям, присвоить пансион Воке, выкупить бриллианты де Ресто, открыть эту разволшебную кассу — и спросить

себя, а на что ты будешь жить?

— Да Господи! Зачем мне!.. Жил же я без этого миллиона… и дальше буду… Ладно, пожалуй, самое время узнать, а сам-то ты на что хотел потратить деньги.

— Я хотел бы обзавестись надёжной рентой (например, акциями промышленных компаний) и купить дом, где мог бы жить с семьёй, — Макс посмотрел на сидящую на скамейке у камина Полину, и кивнул ей, а она заулыбалась, тихо уточнила:

— С мамой?

— Да.

— Когда ты её освободишь?

— В тот день, когда Эжен оденется по-человечески и отправится в свет на свидание к своей суженной, которую когда-то обещал любить, а теперь покинул.

— Это уже терроризм! — зло и глухо прикрикнул Эжен, отворачиваясь к окну.

— Если мы братья, то не годится одному быть лучше другого. Мы оба будем либо верными, либо предателями.

— Эжен, почему ты не хочешь больше встречаться с твоей невестой? — спросила Полина, — Она тебя чем-то обидела?

Сине-тенистая стена напротив сквозь жёлтое стекло казалась грязно-зелёной, сквозь красное — кровоподтёчной, а голубые были выше. Эжен взглянул на береникину занавеску в розовых гвоздичках и вообразил Дельфину. Она очень красива — пышная и стройная одновременно, волосы Изольды, вечная улыбка на мягких губах, добрый взгляд серых глаз… Но почему она не надела траура? На ней перебывали все цвета, какие есть, кроме самого прекрасного и честного — чёрного! Хоть бы что-нибудь: поясок, воротник, ленту,… сорочку, в чёрной сорочке… приняла бы… тогда конечно, но ведь нет…

— Мне не нравится, как она одевается — как кукла!

— А если у неё появится другое платье, ты к ней вернёшься?

— К ней — может быть, но в свет… Макс, мы об этом уже говорили!

— Мы только начали, — Макс стал одеваться для улицы, — Я отлучусь на час, а потом мы с тобой прогуляемся в одно злачное место.

Глава XXV. Анна попадает в Царство Правды

— Не верю, — повторила Анна, — … Докажите — покажите, кто вы: чудотворец, которым вас все считают, или просто болтун! Сделайте что-нибудь! Возвратите мне любовь хоть на полчаса, и — клянусь жизнью родителей — вернувшись домой, я возненавижу вас сильнее прежнего!

— Мои возможности здесь, в вашем мире, невелики, но я могу указать вам дорогу и дать проводника, — ответил её грёзный супруг. Он по-прежнему сидел ((он ни секунды лишней не проводил на ногах)) на кровати. В его руках оказался крест, составленный из двух заострённых металлических прутов. Достойный автор «Манфреда» повесил распятье прямо на воздух перед собой, уткнулся в поперечные концы ладонями, зажмурился от предвкушённой боли, что-то прошептал и ринул их навстречу друг другу, сжал пальцы в замок. Из двуединого и двупронзённого кулака потекла кровь, но капли не падали на пол, а рассеивались багровым дымом, густеющим, вытягивающимся в столб, светлеющим и превращающимся в белого ребёнка, держащего обеими руками вертикальный луч креста.