Происхождение боли
Шрифт:
Эжен подволок свой стул к столу и оказался в метре от инспектора. В своём ореоле сивушного духа тот показался покрытым серо-зелёным берёзовым лишайником, только нос краснел недозрелой сливой и глазницы наполнял розовый кисель.
— Моя ночь лучше этого рассказа о ней.
— … Наверное, это было что-то уумное,… — инспектор заглянул в стакан, из которого торчало перо без оперения, потянул себя за шейный платок, сильно склонив голову набок, — … Значит, бал… Полагаю, вы там хватанули лишнего.
— Нет. На балах почти не пьют: там же приходится танцевать…
— А
Эжен мог ответить «да» и этим не только расположил бы к себе собеседника, но и не солгал бы, но ответил: «Вовсе нет», — и тотчас отведал презрения из красно-голубых глаз, правда, мимолётного.
— Врагов у вас много?
— Не думаю. Я слишком мало с кем общаюсь.
— Уверены, что случайно угодили в эту передрягу? Что никто вас не подкараулил?…
— Тут написано: «иных телесных повреждений нет», и я отлично помню, что был один на улице, пока не потерял сознание.
— Нну-ну… Тогда последнее средство: составьте перечень похищенных вещей с подробным описанием оных. Так у нас будет хоть что-то, чтобы отыскать ваших воров.
— Хлопотно…
— Извинииите! Совершилось преступление, и ваш гражданский долг — помогать правосудию.
— Я действительно обязан был бы вам содействовать — в качестве свидетеля, но как пострадавший — имею право проявить христианское всепрощение, а вы не можете открыть дело без моего требования или согласия.
— Воот как? — Ожье привстал, его белки слегка обесцветились, — Вы юрист?
— Юрист.
— Тогда вы знаете, что полагается сделать.
— Письменный отказ от иска? Пожалуйста.
Пока Эжен выкладывал на бумагу последние силы, инспектор хитро щурился, воображая себя гением прозорливости. Через минуту он предложит молодому барону отдохнуть на диване, даже одолжит своё одеяло и подушку, сам же дождётся Сельторрена, чьё дежурство закончится лишь к обеду, вернёт ему протокол на Растиньяка и важно скажет:
— Отвези-ка это в центральное бюро уголовных расследований — пусть посмотрят, нет ли у них интереса к этому франту. Мне он что-то подозрителен…
— Мне тоже показалось: с ним не всё гладко, — поддакнет подчинённый, — но что именно?…
— Он юрист и представляет, куда стекаются все заявления о покушениях, кражах, но, как видно, не желает, чтобы там звучало его имя, стало быть, есть люди, более дружные с законом…
— Пожалуй, да, патрон. Я вот что заметил: когда мы назвали его грабителей отморозками, он повёл себя так, будто это слово ему знакомом и понятно, а откуда, если он просто светский человек? И худоба его, и то, что он так спокойно улёгся среди всякой сволочи… Может, он из тюрьмы сбежал или с каторги… Поглядеть бы, нет ли на нём клейма.
— Ещё не поздно…
— Вы совсем рехнулись, — сонно заявит им с дивана Эжен, — Мне двадцать четыре. По-вашему, я одновременно штудировал право и мотал срок?
— Учёбу вы могли закончить год или два назад…
— Я специализировался на криминалистике, а с цветной феней знакомился по двухтомному словарю Крево и Орля семнадцатого годя издания.
— Всё равно мы отправим ваше дело в уголовное
— Да ради Бога.
Глава XLVIII. Анна и сирены
Лес редел и сушел, земля едва заметно загибалась вверх. Анна всё ещё шлёпала ступнями по как будто торфяной влаге, но идти было несоизмеримо легче, чем вначале чащи. Красные ягоды снова попадались ей, но она боялась на них даже смотреть.
В месте, где деревья совсем расступились, а из моха высились лишь кустарники, в одном из них, похожем на шатёр, Анна увидела чудо — молодая длинноволосая сирена кормила грудью своего птенца-младенца, приобнимая и поглаживая его золотистыми крыльями. Она без страха, дружелюбно взглянула на женщину в чёрном.
— Здравствуй, — сказала, — добрый тебе путь.
— Здравствуй, — пролепетала Анна, чуть дыша от умиления, — Это мальчик или девочка?
— Это моё дитя, — ответила сирена, подтверждая признание крылатой старухи: они не понимают человеческих вопросов, — Не будешь ли добра собрать мои волосы, чтоб они не прилипали к коже?
— Прости, нет. Я могу причинить тебе вред своим прикосновением.
— Если до меня ты дотронуться не хочешь, то, может быть, дитя подержишь на руках?
К ужасу Анны младенец, месяцев трёх-четырёх на вид, улыбнулся ей, как родной, и протянул трепещущие недоразвитые крылышки, покрытые, как и всё тельце, нежным белым пухом.
— Как ты можешь мне такое предлагать!?
— Я чувствую твоё желание.
— Да, я была бы счастлива хоть разок погладить этого ангелочка — потому что у меня на земле осталась дочка, но неужели тебе не жаль малютку? Ведь я могу её (или его) погубить!
— Тебя жаль, ты поражена злом, тебе нужна наша помощь.
— Нет! Я сама найду спасение!
— Это говорит гордость, но не правда. Возьми дитя.
Сиреныш снова приподнял крылышки и пропел: «аги! гиии!». Анна всхлипнула: «Прости меня, крошка!» и, опустившись на колени, прижала это создание к сердцу. Ей казалось, что она действительно обнимает свою Аду, будто повторяется день рождения её любви к дочери; она прикладывала щёки к пушистому темени и чувствовала, как пульсирует родничок…
Когда Анна насытилась нежностью и отстранила птенца, он выглядел старше на три года, но никаких признаков страдания не нёс. Его крылья удлинились, на них пробились тонкие пёрышки; на голове — густые кудряшки. Он обернулся к матери и весело сказал: «Она почти совсем не злая». Сирена погладила его и поцеловала в лоб, человеку же предложила ещё один дар: «Моё дитя подросло, а молоко осталось. Выпей его ты». Анна ошеломлённо, растерянно ахнула, затрясла головой, но детёныш вытолкал откуда-то осколок яичной скорлупы, большой, белый и блестящей, как фарфор: «Тебе не придётся трогать». Сирена надавила на груди локтями, и по крыльям побежали в черепок белые струйки, наполнили его. Вкус молока Анна сблизила бы со вкусом косового сока, если бы пробовала его. От напитка ей стало тепло и приятно, она снова приласкала птенца, а женщине-птице заплела волосы в две косы, после чего пошла дальше.