Происхождение христианства
Шрифт:
Таким образом, монастыри вновь пробудили коммунистический энтузиазм в христианстве, но коммунизм нашел в них форму, в которой он не был вынужден выступать как еретическая оппозиция против господствующей церковной бюрократии, а, наоборот, прекрасно мог ужиться с ней.
Но и эта новая форма христианского коммунизма не могла стать всеобщей формой общественного устройства, и ее действие продолжало распространяться только на отдельные слои и группы. Поэтому новый христианский коммунизм все снова превращался в свою противоположность, и тем скорее, чем больше было его экономическое превосходство. Последнее все больше поднимало его участников на степень аристократии, которая возвышалась над всем остальным населением и в конце концов тоже начала давить его и эксплуатировать.
Монастырский коммунизм не мог стать всеобщей формой общественного устройства уже просто потому, что для осуществления общности домашнего хозяйства, на которой он основывался, он должен был отказаться от брака, как это сделали до него ессеи и после него — религиозные коммунистические колонии в Северной Америке. Правда,
Чем больше оправдывался на практике и укреплялся монастырский коммунизм, тем больше должны были возрастать богатства монастырей. Монастырское крупное производство скоро начало доставлять лучшие продукты и в то же время наиболее дешевые, так как благодаря общему хозяйству его издержки производства были незначительны. Как и «ойкосное» хозяйство крупных землевладельцев, монастыри производили сами почти все съестные припасы и сырье, в которых они нуждались. Притом их рабочие работали несравненно более усердно, чем рабы крупного землевладельца, уже по той простой причине, что все они были товарищами, получавшими продукт своего труда в свою пользу. Кроме того, каждый монастырь имел так много рабочей силы, что он мог всегда выбирать тех работников, которые были особенно пригодны для различных отраслей промышленности, и, следовательно, развивать в очень высокой степени разделение труда. Наконец, по сравнению с отдельным индивидуумом, монастырь обладал способностью к вечному существованию. Всякие открытия и ремесленные тайны, которые обыкновенно погибали с изобретателем или его семьей, в монастыре становились общим достоянием многочисленных товарищей, которые передавали их своим преемникам. Ко всему этому присоединялось и то, что монастырь, как вечно живущая юридическая личность, освобожден был от всех неблагоприятных последствий, связанных с разделом наследства. Он только концентрировал имущество и никогда не был вынужден делить его между наследниками.
Так все больше увеличивалось богатство отдельных монастырей, а затем и богатство союзов таких монастырей, находившихся под единым руководством и подчинявшихся одинаковым уставам, монашеских орденов. Но как только монастырь становился богатым и могущественным, в нем начинал совершаться тот же процесс, который с тех пор не раз повторялся во многих других коммунистических колониях, когда они охватывали только ничтожную часть общества, и который мы можем также наблюдать и в наше время в процветающих производительных ассоциациях. Собственники средств производства находят теперь более удобным свалить с себя тяжесть труда и заставляют работать за себя других, если они только находят необходимые рабочие силы, будь это наемные рабочие, рабы или крепостные.
Если монастыри в первое время своего существования вновь оживили коммунистический энтузиазм христианства, то в конце концов они снова свернули на эту же дорогу, на которую уже до них вступил церковный клир. Вместе с последним монашество также стало органом господства и эксплуатации.
Следует, однако, признать, что это была организация господства, которая не всегда давала себя низводить на степень безвольного орудия в руках пастырей церкви, епископов. В экономическом отношении совершенно независимые от епископов, соперничая с ними по богатству, составляя, подобно им, интернациональную организацию, монастыри осмеливались выступать против них в тех случаях, когда никто другой не отважился бы сделать это. Вследствие этого им иногда удавалось смягчить немного деспотизм епископов. Но и это смягчение деспотизма в конце концов тоже превратилось в свою противоположность.
После разделения церкви на восточную и западную в первой из них верховным главою епископов стал император. Напротив, во второй из них не было государственной власти, которая распростирала бы свое действие на всю область, охватываемую церковью. В силу этой причины в западной церкви самое почетное место занял благодаря значению своей епархии римский епископ, который в течение ближайших столетий превратил это иерархическое преимущество в верховное главенство над всеми епископами. В своей борьбе против епископов он нашел могучую опору в монашеских орденах. Как абсолютная монархия вырастала из классовой борьбы между феодальным дворянством и буржуазией, так абсолютная монархия папы образовалась в процессе классовой борьбы между епископальной аристократией и монахами, собственниками монастырских крупных предприятий.
С образованием и укреплением папства заканчивается процесс восходящего развития церкви. Начиная с этого времени всякое дальнейшее развитие государства и общества означает для церкви упадок ее влияния, развитие становится ее врагом, и она в свою очередь —
Но и тогда еще, когда она уже превратилась в прямую противоположность первоначальной стадии своего развития, когда она стала организацией господства и эксплуатации, она в течение долгого периода продолжала еще играть прогрессивную роль в истории Европы. Ее громадное историческое значение, со времени превращения в государственную религию, заключалось в том, что она спасла остатки античной культуры, которые она нашла в свое время, и развила их дальше. Но когда на той самой основе, которую спасла и укрепила церковь, начал развиваться новый способ производства, стоящий несравненно выше античного — капиталистический способ производства, когда вместе с развитием последнего возникли предварительные условия, необходимые для осуществления всеобъемлющего коммунизма производства, тогда церковь могла еще действовать только как тормоз общественного прогресса. И одного из своих наиболее ожесточенных врагов современный коммунизм встречает именно в церкви, в этой наследнице раннего христианского коммунизма. Однако не разовьет ли и современный коммунизм такую же диалектику, как и христианский, превратившись, в свою очередь, в некоторый новый организм эксплуатации и господства?
Нам остается еще ответить на этот вопрос.
В своем известном введении к новому изданию брошюры Маркса «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.» Энгельс в марте 1895 года писал:
«Почти ровно 1600 лет тому назад в Римской империи тоже действовала опасная партия переворота. Она подрывала религию и все основы государства, она прямо-таки отрицала, что воля императора — высший закон, она не имела отечества, была интернациональной; она распространилась по всем провинциям империи, от Галлии до Азии, и проникла за ее пределы. Долгое время она действовала скрыто, вела тайную работу, но в течение довольно уже продолжительного времени она чувствовала себя достаточно сильной, чтобы выступить открыто. Эта партия переворота, известная под именем христиан, имела много сторонников и в войсках; целые легионы были христианскими. Когда их посылали присутствовать на торжествах языческой господствующей церкви для оказания там воинских почестей, солдаты, принадлежащие к партии переворота, имели дерзость прикреплять в виде протеста к своим шлемам особые знаки — кресты. Даже обычные в казармах притеснения со стороны начальников оставались безрезультатными. Император Диоклетиан не мог долее спокойно смотреть, как подрывались в его войсках порядок, послушание и дисциплина. Он принял энергичные меры, пока время еще не ушло. Он издал закон против социалистов, — то бишь против христиан. Собрания ниспровергателей были запрещены, места их собраний были закрыты или даже разрушены, христианские знаки — кресты и т. п. — были запрещены, как в Саксонии запрещены красные носовые платки. Христиане были лишены права занимать государственные должности, они не могли быть даже ефрейторами. Так как в то время еще не было судей, как следует выдрессированных по части «лицеприятия», судей, наличие которых предполагает внесенный г-ном фон Келлером законопроект о предотвращении государственного переворота, то христианам было про сто-напросто запрещено искать защиты в суде. Но и этот исключительный закон остался безрезультатным. Христиане в насмешку срывали текст закона со стен и даже, говорят, подожгли в Никомедии дворец, в котором находился в это время император. Тогда он отомстил массовым гонением на христиан в 303 г. нашего летосчисления. Это было последнее из гонений подобного рода. И оно оказало настолько сильное действие, что через 17 лет подавляющее большинство армии состояло из христиан, а следующий самодержец всей Римской империи, Константин, прозванный церковниками великим, провозгласил христианство государственной религией». [59]
59
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 22. С. 547–548.
Кто знает Энгельса и сравнит эти последние строки его политического завещания с теми взглядами, которых он держался в течение всей своей жизни, у того не может быть сомнений на счет намерений, которые преследовал Энгельс в этом юмористическом сравнении. Он хотел указать на неудержимость и быстрый успех нашего движения, которое становится непреодолимым, в особенности благодаря росту его сторонников в армии, так что вскоре даже самые могущественные самодержцы вынуждены будут капитулировать перед ним.
Эта картина прежде всего свидетельствует о могучем оптимизме, который воодушевлял Энгельса до конца его дней.
Но ей пробовали дать также иное истолкование, так как непосредственно перед этим Энгельс указывает, что наша партия в настоящее время лучше всего развивается, оставаясь на пути законности. Нашлись люди, которые вычитали отсюда, что Энгельс в своем «Политическом завещании» отрекся от того, что составляло содержание всей его жизни, и признал неправильной революционную точку зрения, которую отстаивал в течение двух поколений. Эти господа сделали вывод, будто Энгельс признал, что идея Маркса о неизбежности насилия при рождении всякого нового общества оказалась несостоятельной. В сопоставлении социал-демократии с христианством эти комментаторы подчеркивали не быстрый и непреодолимый успех движения, а то обстоятельство, что Константин добровольно признал христианство государственной религией и что христианство победило без всякого насильственного потрясения государства, совершенно мирным путем, благодаря предупредительности правительства.