Происшествие в Нескучном саду
Шрифт:
Зазвонил неожиданно и не вовремя телефон:
– У телефона Крохов. Здорово, Кирпичников!
– Здравствуй, что скажешь?
– Я, брат, получил назначение. Еду на Фейссуловскую атлантическую верфь: первое компрессорно-волновое судно строить. Знаешь эту новую конструкцию: судно идет за счет силы волн самого океана! Проект инженера Флювельберга.
– Ну, слыхал, а я-то при чем тут?
– Что ты бурчишь? У тебя изжога, наверно! Чудак, я еду главным инженером верфи, а тебя вот зову своим заместителем! Я ведь корабельщик по образованию – справимся как-нибудь, и сам Флювельберг будет у нас! Ну как, едем?
– Нет, не поеду, –
– Почему? – спросил пораженный Крохов. – Ты где работаешь-то?
– Нигде.
– Ну, смотри, парень! Пройдет изжога, пожалеешь! Я подожду неделю.
– Не жди, не поеду!
– Ну, как хочешь!
– Прощай.
– Спокойной ночи.
Кирпичников прошел в спальню. Постоял молча в дверях, потом надел старое пальто, шляпу, взял мешок и ушел из дому навсегда. Он ни о чем не сожалел и питался своей глухою тревогой. Он знал одно: устройство эфирного тракта поможет ему опытным путем открыть эфир, как генеральное тело мира, все из себя производящее и все в себя воспринимающее. Он тогда технически, то есть единственно истинно, разъяснит и завоюет всю сферу вселенной и даст себе и людям горячий ведущий смысл жизни. Это старинное дело, но мучительны старые раны. Только людские ублюдки кричат: нет и не может быть смысла жизни – питайся, трудись и молчи. Ну, а если мозг уже вырос и так же страстно ищет своего пропитания, как ищет его тело? Тогда как? Тогда – труба, выкручивайся сам, в этом мало люди помогают.
Вот именно! Найдите вы человека, который живет не евши! Кирпичников же вошел в ту эпоху, когда мозг неотложно требовал своего питания, и это стало такой же горячей воющей жаждой, как голод желудка, как страсть пола!
Может быть, человек, незаметно для себя, рождал из своих недр новое великолепное существо, командующим чувством которого было интеллектуальное сознание, и ничто иное! Наверное, так. И первым мучеником и представителем этого существа – был Кирпичников.
Кирпичников пошел пешком на вокзал, сел в поезд и поехал на свою забытую, заросшую забвением родину – Гробовск. Там он не был двенадцать лет. Ясной цели у Кирпичникова не было. Он влекся тоскою своего мозга и поисками того рефлекса, который наведет его мысль на открытие эфирного тракта. Он питался бессмысленной надеждой обнаружить неизвестный рефлекс в пустынном провинциальном мире.
Очутившись в вагоне, Кирпичников сразу почувствовал себя не инженером, а молодым мужичком с глухого хутора и повел беседу с соседями на живом деревенском языке.
Русское овражистое поле в шесть часов октябрьского утра – это апокалипсическое явление, кто читал древнюю книгу – Апокалипсис. Идет смутное столпотворение гор сырого воздуха, шуршит робкая влага в балках, в десяти саженях движутся стены туманов, и ум пешехода волнует скучная злость. В такую погоду, в такой стране, если ляжешь спать в деревне, может присниться жуткий сон.
И действительно, по дороге, выспавшись в ближней деревне, шел человек. Кто знает, кем он был. Бывают такие раскольники, бывают рыбаки с верхнего Дона, бывает прочий похожий народ. Пешеход был не мужик, а, пожалуй, парень. Он поспешал, сбивался с такта и чесал сырые худые руки. В овраге стоял пруд, человек сполз туда по глинистому склону и попил водицы. Это было ни к чему – в такую погоду, в сырость, в такое прохладное октябрьское время не пьется даже бегуну. А путник пил много, со вкусом и жадностью, будто
Очнувшись, человек зашагал сызнова, глядя как напуганный.
Прошло часа два; пешеход, одолевая великие грязи, выбился из сил и ждал какую-нибудь нечаянную деревушку на своей осенней дороге.
Началась равнина, овраги перемежились и исчезли, запутавшись в своей глуши и заброшенности.
Но шло время, а никакого сельца на дороге не случалось. Тогда парень сел на обдутый ветрами бугорок и вздохнул. Видимо, это был хороший молчаливый человек и у него была терпеливая душа.
По-прежнему пространство было безлюдно, но туман уползал в вышину, обнажались поздние поля с безжизненными остьями подсолнухов, и понемногу наливался светом скромный день.
Парень посмотрел на камешек, кинутый во впадину, и подумал с сожалением об его одиночестве и вечной прикованности к этому невеселому месту. Тотчас же он встал и опять пошел, сожалея об участи разных безымянных вещей в грязных полях.
Скоро местность снизилась, и обнаружилось небольшое село – дворов пятнадцать.
Пеший человек подошел к первой хате и постучал. Никто ему не ответил. Тогда он самовольно вошел внутрь помещения.
В хате сидел нестарый крестьянин, бороды и усов у него не росло, лицо был утомлено трудом или подвигом. Этот человек как будто сам только вошел в это жилье и не мог двинуться от усталости, оттого он и не ответил на стук вошедшего.
Парень, житель Гробовского округа, вгляделся в лицо нахмуренного сидельца и сказал:
– Феодосий! Нюжли возвратился?
Человек поднял голову, засиял хитрыми умными глазами и ответил:
– Садись, Михаил! Воротился, нигде нет благочестия – тело наружи, а душа внутри. Да и шут ее знает – кто ее щупал – душу свою…
– Што ж, хорошо на Афоне? – спросил Михаил Кирпичников.
– Конечно, там земля разнообразней, а человек – стервец, – разъяснял Феодосий.
– Что ж теперь делать думаешь, Феодосий?
– Так чохом не скажешь! Погляжу пока, – шесть лет ушло зря, теперь бегом надо жить! А ты куда уходишь, Михаил?
– В Америку. А сейчас иду в Ригу на морской пароход!
– Далече. Стало быть, дело какое имеешь знаменитое?
– А то как же!
– Стало быть, дело твое сурьезное?
– А то как же! Бедовать иду, всего лишился!
– Видать, туго задумал ты свое дело?
– Знамо, не слабо. Без харчей иду, придорожным приработком кормлюсь!
– Дело твое крупное, Михайла…
Пустая хата пахла не по-людски. Мутные окна глядели равнодушно и разуверяли человека: оставайся, не ходи никуда, живи молча в укромном месте!
Михаил и Феодосий разулись, развесили мокрые портянки и закурили, уставившись на стол рассеянными глазами.
– Что-то дует! Михайла, захлобысни дверь! – сказал Феодосий.
Устроив это, Михаил спросил:
– Небось тепло теперь в Афонском монастыре! Небось покойно живется там. Чего сбежал из монахов?
– Оставь, Михаил, мне нужна была истина, а не чужеродные харчи. Я хотел с Афона в Месопотамию уйти – говорят, там есть остатки рая, а потом передумал. Года ушли, уж ничего не нужно стало. Только вспомнишь детей, и как-то жалко станет. Помнишь, трое детей умерло у меня в одно лето?.. Уж двадцать годов прошло, небось кость да волос остались в могиле… Эх, жутко мне чего-то, Михаил!.. Оставайся ночевать, может, дорога к утру заквокнет…