Произведение в алом
Шрифт:
Должно быть, я сильно побледнел, так как моя знакомая незнакомка вдруг заспешила, видимо неправильно истолковав эту внезапную бледность:
– Да-да, конечно, я понимаю, эти ваши тогдашние слова -всего лишь настроение, навеянное грустной атмосферой прощания, но как часто они мне вспоминались потом, в трудную минуту, когда одно только воспоминание о том, что есть на свете человек, готовый в любое мгновение прийти мне на помощь, озаряло мою душу таким несказанным светом, что пред ним отступали самые черные, самые безнадежные мысли... О, если бы вы знали, как я вам благодарна
Собрав все силы, я стиснул зубы, пытаясь загнать обратно вглубь ту нестерпимую боль, которая исступленным, душераздирающим воплем рвалась из моей груди. И когда мне это удалось, понял я, что и на сей раз рука Гиллеля спасла меня, милостиво задернув приоткрывшуюся было завесу моей памяти.
Однако в сознании моем отчетливо запечатлелось то, что выжгла в нем эта короткая и ослепительная вспышка прошлого: любовь, оказавшаяся для меня слишком сильной, в течение долгих лет подтачивала мне душу, и кромешная ночь безумия, в которую погрузился однажды изнемогший мой дух, поистине
явилась целительным бальзамом, пролившимся на душевные раны того безнадежно влюбленного юноши, которым, судя по всему, был когда-то я...
И вновь покой мертвенного забвения сошел в мою душу и осушил подступившие было слезы. Колокольный звон сурово и величественно плыл под сводами собора, возвещая о суетной бренности всего преходящего, и я уже мог открыть глаза и, не опасаясь выдать себя, встретиться взглядом с той, которая пришла в эту священную обитель искать у меня помощи...
Потом все повторилось в обратном порядке: глухо хлопнула дверца экипажа, и раздался цокот копыт, который становился все тише и тише, пока не замолк вдалеке...
По вечернему, отсвечивающему синими искорками снегу понуро брел я назад в Старый город. Фонари изумленно моргали мне вслед своими подслеповатыми буркалами, повсюду громоздились зеленые горы ждущих своих покупателей елок, в воздухе терпко и радостно пахло Рождеством и даже слышался таинственный шелест цветной канители и серебряной фольги, в которую уже, наверное, заворачивали грецкие орешки.
На Староместской площади, столпившись у столпа Девы Марии, стояли старухи нищенки, по самые брови замотанные в грубые серые платки, - в мерцающем свете свечей они молились, перебирая четки.
А перед мрачными вратами, ведущими в еврейское гетто, как по мановению волшебной палочки расцвел настоящий цветник - это рождественская ярмарка, вольно раскинувшись посреди заснеженной площади, пестрела великим множеством каких-то разнокалиберных, раскрашенных во все цвета радуги палаток, будок, лотков, балаганов, шатров и прилавков... Где-то в самом пекле этого весело и беспечно галдящего шутовского хаоса ярко блистала освещенная десятками коптящих факелов и обтянутая красной материей открытая сцена театра марионеток.
Полишинель, краса и гордость наследственного вертепа моего приятеля Звака, разодетый по случаю праздника в пышный,
пурпурно-фиолетовый наряд, браво гарцевал на сивой деревянной коняге по отчаянно грохотавшим дощатым подмосткам, в руке этот отъявленный бретер, пьянчуга, враль и дамский угодник, не пропускавший мимо себя ни одной юбки, сжимал
А первым шествовал паяц...
Плут как поэт был - кость да кожа,
и пестрым рубищем он тряс,
и глотку драл, и строил рожи...
Погруженный в свои невеселые думы, я шел не разбирая дороги, сворачивал в какие-то темные кривые переулки, пока один из них не вывел меня на площадь. Плотно, плечом к плечу, стояли хмуро молчавшие люди перед каким-то объявлением, смутно белевшим в вечерней мгле на стене дома.
Кто-то из только что подошедших прохожих зажег спичку, и я, устало прищурившись, успел разобрать несколько обрывочных строк:
РАЗЫСКИВАЕТСЯ!
Вознаграждение 1000 гульденов!!!
Пожилой мужчина... одет в черный...
...приметы: полный... бритый... цвет волос: седой...
...полицейское управление... комната №...
Отрешенно и безучастно, подобно ожившему трупу, медленно брел я вдоль нестройного ряда мрачных, угрюмо глядевших исподлобья домов, в которых не светилось ни одно окно. На узком и
темном клочке неба, бесцеремонно затертом напирающими отовсюду крышами, сиротливо и трогательно мерцала горстка крошечных звезд.
Мысли мои были далеко, и умиротворенная душа в блаженной прострации следовала за ними - туда, назад, к заносчиво устремленным ввысь готическим шпилям собора, - и тут со стороны ярмарки донесся голос старого кукольника - поразительно отчетливый и звонкий, он так ясно и чисто звучал в морозном зимнем воздухе, что я на миг оторопел, не зная, что и думать, ибо мне вдруг почудилось, будто он шел из какой-то сокровенной глубины меня самого:
А где сердечко из коралла?..
То, что на ленточке шелковой
в лучах былой зари играло...
ТЕНЬ
Стояла уже глубокая ночь, а я все еще не мог успокоиться - расхаживал из угла в угол, ломая себе голову: ну как, как мне «ей» помочь?.. Вновь и вновь на ум приходила мысль о Шемае Гиллеле, и я то гнал ее от себя, то в отчаянии бросался к дверям, собираясь бежать к нему за советом, но всякий раз, словно наткнувшись на невидимую стену, застывал на пороге и ничего не мог с собой поделать: личность архивариуса в моих глазах была овеяна таким духовным величием, что докучать этому человеку, столь бесконечно далекому от обыденных забот низменной жизни, интимными и весьма щекотливыми проблемами доверившейся мне дамы казалось чем-то святотатственным.