Прокаженная
Шрифт:
— Да, женщины умеют добиться такой вот красоты. Однако вашей жене не к чему будет приложить руки — все, что только можно измыслить, здесь уже есть. Разве что ей захочется перемен…
Вальдемар усмехнулся, отгадав намерения графини: его вызывали на откровенность.
Графиня взглянула на него кокетливо:
— А вы позволили бы своей жене что-то переменить здесь, приди ей такая охота?
— Право, не знаю.
— Понимаю! Все зависело бы от глубины ваших чувств к жене, верно? Но привязанность и любовь, если они велики, требуют порой и великих жертв…
Вальдемар
— Вы понимаете это?!
— О да! Когда в нас происходит… перемена, начинаешь понимать многое из того, о чем доселе и не думал…
— Ну, а вы, графиня, какую смогли бы принести жертву во имя великих чувств?
— Я? Все!
— В том числе и свой круг?
— Не понимаю!
— Если бы вы полюбили кого-то, не принадлежащего к аристократии, стали бы вы его женой во имя любви?
— О нет! quelle idйe! [73] Такое мне не грозит. Я и глаз не задерживаю на людях не нашего круга. Любить можно только равных себе…
73
Что за мысль! (франц.).
И она склонила головку на плечо Вальдемара, словно бы говоря: «Это — ты, и я — твоя».
Вальдемар понял, но не показал вида. Засмеялся чуточку язвительно:
— В чем же тогда «все», которым вы пожертвуете для любимого?
Обиженная его смехом графиня поджала губы:
— Вы задаете вопросы так… странно. Похоже, вы не верите в силу моих чувств… Но тот, кого я полюблю, сумеет их оценить.
— Наверняка! Такого рода открытия — сущий триумф! Если сумеешь их сделать…
— Разве вы не умели?
— О, я достаточно часто делал открытия, но не могу сказать, что это были «триумфы». Триумфом я мог бы назвать последовавшее за открытием счастье… но его-то я и не пережил ни разу.
— Быть может, вы просто не старались?
— Трудно «стараться» стать счастливым. Счастье приходит само… или не приходит.
Графиня помолчала, потом заговорила тише, словно бы для себя одной.
— Хотела бы я быть мужчиной. Мужчины могут говорить, что думают, а нам этого нельзя…
Голос ее звучал тоскливо, глаза были обращены к звездному небу, в них отражались искры фейерверка. Она нетерпеливо ждала.
Вальдемар посмотрел на нее искоса. Оставаться совершенно равнодушным к ее прелести он не мог.
«Жаль, что здесь нет Занецкого, — думал он. — Уж он-то был бы уже у ее ног… потому что прекрасная обертка заставит потерять голову. Но я, дурак этакий, предпочитаю перчатке, пусть и красивой, руку… Эх, случись все пару лет назад!»
Вальдемар послал ей дерзко-шаловливую улыбку:
— Вы говорите, женщины связаны по рукам и ногам в выражении своих чувств? Мне так не кажется.
— Но не можем же мы объясняться первыми!
— О нет! Однако женщины могут недвусмысленно дать понять, какими чувствами они обуреваемы. Если они искренни, они всегда могут облегчить влюбленному в них дорогу к счастью. Своей песней без слов…
И он замолчал — нарочно, зная, что ступил на скользкую дорожку и забросил крючок,
— Иные женщины — словно цветки, которые в солнечную погоду распускаются и одурманивают чудесным ароматом, но едва появится луна, замыкаются, жалея свои краски, прячут очарование, словно опасаясь, что меньше его останется влюбленному. К таким растениям относится самое мое любимое — вьюнок. Когда женщина, подобно вьюнку, дает почувствовать свою любовь, она без слов шепчет: «Я твоя, возьми меня» — это и есть то безмолвное объяснение, на которое мужчина отвечает словами…
Графиня внимательно слушала его. Губы ее подрагивали — желанная цель была близка, и будущее представлялось в радужных красках…
— Вы любите вьюнок? — переспросила она.
— О да, и еще как!
— Когда вы так говорите, заслушаться можно… Но всегда ли солнце способно услышать, в чем признается цветок? Столько глаз смотрит на солнце, столько клятв к нему обращено… Сможет ли бедный влюбленный вьюнок надеяться на теплый лучик?
— Наверняка… если им движут искренние чувства. Солнце, знаете ли, слишком умно, чтобы принимать все клятвы бездумно. Оно-то уж сумеет различить, кому нужно оно само, а кому — лишь золотой его блеск… и никогда не ошибается.
Барская беспокойно встрепенулась — тон майората и его слова пробудили в ней смутную тревогу, и она потупилась.
Вальдемар вновь украдкой глянул на нее, в глазах его прыгали чертики. Он подумал: «Не знаю, равен ли я солнцу, не в том дело. В одном уверен: никакой ты не вьюнок, ты — обычный подсолнечник!»
Они подошли к иллюминированным гротам, откуда доносился шум веселых разговоров. Графиня замедлила шаги и сказала, не глядя на майората:
— Вы знаете, что князь Альфонс Занецкий добивается моей руки?
В голосе можно было различить и нотки высокомерия.
— Знаю, графиня.
— Папа мне усиленно рекомендует его, а я… Что думаете о нем вы?
— Это очень добрый человек, чуточку пустоват, но в наших кругах это считается не недостатком, а достоинством.
— Пустоват? Вот не замечала! И что же вы мне посоветуете? — голос ее явственно дрогнул.
— Я никогда не выступаю советчиком в подобного рода делах. Свое мнение я о нем высказал, а дальнейшее заинтересованные лица должны решать исключительно вдвоем.
— Значит, вы мне ничего не посоветуете?
— Я не советую в таких делах. Советчик, ко всему прочему, фигура печальная — что бы он ни сказал, «да» или «нет», на него сплошь и рядом бывают весьма обижены…
— Почему вы уклоняетесь от прямого ответа?
Вальдемар нахмурился, заметив загадочную улыбку графини. Она ему наскучила, он искал способа прервать этот разговор, но настойчивость Мелании прямо-таки сердила, и он ответил весьма недружелюбно:
— Не понимаю, отчего вы так рьяно добиваетесь, чтобы я стал судьей в деле… скажем так, совершенно мне неинтересном… Но коли уж вы настаиваете… Я уверен, что из всех, добивающихся вашей руки, Занецкий — самый лучший.