Прокаженный
Шрифт:
Аспирант пожал влажную, дряблую ладонь и промолчал, зато собеседник его явно страдал словесным недержанием, и очень скоро стало ясно, что насчет своих однокрытников Титов попал конкретно в цвет. Окунули его, оказывается, в хату лунявую — туда, где собрались «выломившиеся на кормушку» — те, кто, не поладив со своими сокамерниками, вызвал контрольную службу, и даже своей «дороги» — связи то есть — в камере не было.
— Вот этот, — Яхимсон поднял бровь и незаметно указал на хмурого, со снулым взглядом парня, — контактер, Парашу целовал каждый вечер, а вот, видите того, со шрамом на лбу, — он кивнул подбородком куда-то в угол, — своих подельщиков сдал, так его запарафинили, — еле вырвался, прямо с параши, да ведь все равно никуда не денется, — на зоне отпетушат.
Интересный такой получился разговор, содержательный. Оказалось,
Можно, скажем, для начала «сыграть на балалайке» — спящей жертве вставить бумажку между пальцами ног и поджечь; можно оттянуть у нее кожу на животе и резко ударить — хорошая штука, «банки ставить» называется; можно также применить бастанду — лупить что есть силы по пяткам ног. Кроме того, можно сыграть в такие милые игры, как «чмок» или «сапог», а лучше всего просто «сандальнуть» лежащего по голове ногами, обутыми в кирзовые ботинки ЧТЗ. Однако лучше всего, конечно, найти предлог и человека запарафинить — накинуть ему на шею полотенце и, когда он сознание потеряет, провести ему членом по губам, чтобы пришел он в себя на параше и всю оставшуюся жизнь на себе носил клеймо отверженного. После этого его можно заставлять делать самую грязную работу, разговаривать и садиться с ним за стол западло, ну а если будет настроение, то и трахнуть его можно где-нибудь в самом темном углу хаты.
Титов глянул на горизонт: на фоне тюремной решки пряталось за облака скупое ужае осеннее солнышко, — и первый раз за все время он спросил:
— А сам-то ты почему здесь?
Оказалось, что один из прежних соседей Якова Михайловича по камере имел уже две ходки, а также портачку на груди, изображавшую беса, проткнутого кинжалом, и потому уж очень он подследственного расхитителя собственности доставал, заявляя громко, что «раз жиды пархатые Христа распяли, то пускай Яхимсон своей поганой жопой за это дело ответит». Когда ж он от слов начал переходить к делу и для начала стал заставлять ломового «гарнир хавать» — дерьмо то есть, тот не стерпел и, бомбанув, вызвал «кукушек», которые и кинули его в лунявку.
— Здесь все же лучше гораздо. — Яков Михайлович внезапно замолчал и, переждав, пока уже оклемавшийся гнилозубый, у которого на месте носа было большое кровавое месиво, отойдет подальше, сказал: — Говорят, он на зоне шестерил, и в хате своей за карточный долг его чуть не опустили, а вот здесь сколько крови попортила всем эта сволочь корзубая — не мерено.
В голове Титова внезапно звуки бубна и голос Рото-абимо стали слышны сильнее, и, придвинувшись к чуть живому гнилозубому, распростертому на самом престижном месте — внизу у окна, он за ухо поднял его с плацкарты, скинул его матрац в проход и сказал:
— Теперь помещаться будешь у параши.
Заметив, что тот медлит, аспирант мгновенно выпрыгнул вверх и, сильно ударив его основанием стопы в распухший нос, даже не глянул в сторону сразу упавшего тела, а, сдернув лежавшее на соседней койке лицо кавказской национальности на пол, громко позвал:
— Эй, Яхимсон, сюда иди.
В это время чернявый сын гор вскочил с пола и с криком: «Я маму твою…» — попытался захватить Титова за шею, но, получив сразу же сильный удар коленом в пах, замолчал и согнулся, а падающий удар локтем в основание черепа заставил его вытянуться неподвижно под нарами.
— Теперь будешь спать здесь. — Аспирант пнул начавшего было вылезать кавказца в живот и, показав расхитителю соцсобственности на освободившуюся койку, поднял глаза на окружающих и тихо спросил: — Возражения есть?
Глава шестая
— Это хорошо, что ты мента замочил до кучи, — промолвил Яхимсон и, дождавшись, пока Титов передвинет коня, надолго задумался.
Вот уже час, как они играли в шахматы, и аспирант, который молча слушал бубен Рото-абимо, постоянно выигрывал, хотя расхититель соцсобственности и клялся, что имел первый разряд.
— Понимаешь, — перворазрядник решился было сделать рокировку, но почему-то передумал, — ведь главное что, было бы к чему прицепиться, а сто семнадцатая — это хороший предлог испоганить жизнь человеку. Это у нас в лунявке беспредел, а в нормальной хате все по закону — там иерархия
Расхититель внезапно понял, что проморгал ферзя, вздохнул, горестно поцокал языком и политинформацию продолжил.
— За первым столом помещаются хозяева хаты — блюстители воровских законов. Второй стол — «пристяж» — доводящие решения первостольников до сокамерников. За третьим столом бойцы сидят, вершат суд и наказание от имени первого стола, по принципу «лучше перегнуть, чем недогнуть». Картинка обычно набита у них на плече — гладиатор с мечом. Четвертый стол для людей в возрасте, они ни за что не отвечают и живут по принципу «моя хата с краю». Пятый стол для людей, отвечающих за «дорогу», самих их называют «конями», а бывают они дневные и ночные. Так я к чему все это говорю, — Яхимсон вытер свой несколько широкий книзу нос и, опять вздохнув, положил своего короля на шахматную доску, — если вся эта накипь на первом столе чего-то захочет, своего она добьется непременно. А чтобы легче человека достать, много всякой фигни напридумано, взять хотя бы прописку, — расхититель неожиданно махнул в неопределенном направлении рукой, — ну, в начале проводится «фоловка» — знакомство с законами тюрьмы, беглый, можно сказать, обзор. А потом — экзамен, собственно, эта самая прописка и есть. Вопросы разные задают, типа: «Мать продашь или в задницу дашь?» Или там: «Что будешь есть, хлеб с параши или мыло со стола?» Затем предложат проделать что-нибудь, ну, к примеру, скомандуют «садись», и во всем обязательно есть подляна какая-нибудь. Чуть оступился, и тебя опустят. Сколько дохлой рвани малолетней, не выдержав прописки, стало вафлерами — один Бог знает.
Яхимсон нынче был говорливей обычного, потому как с утра его навещал адвокат и поведал, что трестовский папа нажал в обкоме и оттуда уже был звонок самому главному дракону.
Титов же своего «доктора» еще ни разу не видел, таскали его только к «сове» — следователю прокуратуры, и когда Рото-абимо дал прочесть мысли того, аспиранта от внезапно набежавшей бешеной злобы даже затрясло.
Звали служителя закона Сергеем Васильевичем Трофимовым, и, внешне совершенно невзрачный — щупловатый, лысый, в очках, из-под которых виднелись маленькие бегающие глазенки, — он буквально упивался своей властью над судьбами человеческими. В жизни своей он сам не имел ничего — ни мужской потенции нормальной, ни друзей, ни счастья семейного, — а была у него только возможность кидать за решетку людей, и ощущение полной зависимости сидящего перед ним подследственного от того, что нарисуют в протоколе его маленькие, вечно потные ручонки, наполняло душу следователя восторгом и ликованием. Он и взятки-то брал весьма осторожно и с опаской, чтобы только, не дай Бог, не поймали, и попасть в тюрьму боялся гораздо меньше, чем лишиться любимого дела всей жизни своей.
Обычно Сергей Васильевич любил, чтобы клиент перед допросом попарился в «стакане», и когда Титова поволокли на исповедь вторично, то оказалось, что следователь пока еще был занят, и только, прокантовавшись больше часа в одноместной, с низким потолком камере, аспирант предстал перед его блиставшими из-за мутных стекол очами. Пушкарь закрыл за ним решетчатую дверь тигрятника и из хаты вышел, а Трофимов закурил, разложил бумажонки по всему столу и с энтузиазмом начал мотать подследственному душу. Собственно, ничего такого сложного в деле не было — оставалось установить вменяемость клиента, и предстояло лишь написать постановление о проведении психэкспертизы, вот только сам подследственный уж очень Сергею Васильевичу не нравился: ведет себя нагло, смотрит вызывающе, будто в самую душу глядит, и не понимает, дурачок, что сто вторая статья на лбу у него светится.
Поиграв с полчаса в вопросы и ответы, Трофимов написал на протоколе: «От чтения и подписи отказался», кликнул контролера и, когда Титова увели, закурив «Столичную», негромко сам себе сказал: «Вот сволочь косоглазая, не уважает».
Когда вернувшийся в хату аспирант с мрачным видом расположился в одиночестве, к нему, как всегда, подсел Яхимсон, для приличия секунду помолчал и, вздохнув, сказал:
— Следак тебя как пить дать погонит на пятиминутку, так ты объяви себя Наполеоном, коси на вольтанутого, и хоть говорят, что в доме жизнерадостных житуха не сахар, один аминазин чего стоит, но все-таки «на луну» не отправят. А так статья у тебя подрасстрельная, и в лучшем случае попадешь ты на крытку с такой аркой, что откинешься оттуда прямо в журню.