Прокламация и подсолнух

Сович Мила

– Куда идти-то? – не понял Мариан. – За примочкой, что ли?

– Нет, – говорить становилось все труднее. – Просто... Я устал, мне бы лечь. Иди.

Денщик встревожился, приглядываясь, и Штефан не выдержал:

– Ступай же! Ну?

Мариан помолчал, неловко затоптался рядом. Потом переспросил осторожно:

– Ить, он правда, что ли, тебя решил домой отправить?

– Оставь меня в покое! – крикнул Штефан, уже не сдерживаясь, и вскочил. – Уйди! Уйди ты, ради Бога!

Как Мариан вышел, он даже не заметил. Уцепился взглядом за знакомую саблю на стене, за красные

блики на рукоятке. А в узорчатых ножнах – отличный дамасский клинок, который режет шелк на лету. Снова вспомнились полночные разговоры в Вене перед расставанием, и как дядька вынул эту самую саблю, проверяя, умеет ли Штефан фехтовать. Боевое оружие, не эспадрон какой-нибудь! И как улыбнулся, видно, заметив, до чего Штефан счастлив и горд такой честью. Казалось, дядька всегда радовался его успехам. И всегда будет. И в голову придти не могло, что может случиться по-другому. Лучше бы, и правда, в том ущелье полечь, чтобы и узнать не довелось!

Перед глазами качался тусклый огонек лампады. Божья Матерь укоризненно смотрела с липовой доски. А рядом...

Штефана будто в грудь ударило. Деревянный крест, полотенце в тонких, канонического письма, ладонях – святая равноапостольная княгиня Елена! И сразу, без всякой, казалось бы, связи вспомнились светлые косы в крови, яркая цветная тряпка чаршафа и сырой могильный холм, над которым пандурские ружья разбросали в небо залп холостых зарядов.

Фатьма. Он ее не любил, наверное. Мог бы полюбить – или не мог, но не любил. По крайней мере, не так. И горевал тоже – не так. Но хотя бы понять глубину и силу чужого горя он может. Теперь – может.

Значит, Тудор все-таки помнит.

От мысли, что хоть про маму и дядьку не ошибся, не обманулся, почему-то стало чуть легче, даже горло немного отпустило. Но все же... Самому-то теперь как?

Штефан тяжело опустился на кровать.

Надо отдохнуть. Уж слишком голова плывет, чтобы придумать сейчас хоть что-то путное. Ничего. Из дома ушел – не пропал, и снова не пропадет. И еще Машинката – о ней-то, кроме него, некому будет позаботиться. Он справится. Должен.

– 6 -

На дворе стемнело. Под навесом давно зажгли фонарь, лошади хрупали сеном, мамалыга сытно побулькивала в котле на тагане, а пандуры из двух отрядов все еще переваривали неожиданные новости.

– Так это чего получается? – уже в который раз переспрашивал Гицэ у Зойкана. – Наш Подсолнух, так его и так, слуджеру родней приходится?

– Ты это, язык придержи, – насмешливо посоветовал в ответ Зойкан, которому изрядно надоело по десятому разу повторять одну и ту же историю.

Добравшийся наконец до усадьбы Йоргу гордо топорщил усы у тагана.

– А я ведь говорил капитану! Я ведь предупреждал! Я ведь сразу сказал – надо его в Клошани! – он погрустнел, с досадой пригладил усы. – Так ведь нет же, не поверили. Ну вот теперь пусть ему холку мылят.

– За что? – поразился Гицэ. – Что такого-то?!

– Как что? – Йоргу тяжко вздохнул. – Почитай, полгода Подсолнух у нас на заставе торчал, а мог бы сразу здесь оказаться!

Гицэ вдруг осенило:

– А чего он сам-то

не поехал? Только байки про дядьку нам травил.

– Поганец, – прибавил Йоргу любимое словечко Симеона, и Гицэ согласно кивнул:

– Во-во! До Клошани с заставы – на добром коне полдня! Чего сидел-то, как мышь под веником? – он глубоко задумался. – А не пропесочат ли нынче за это и нашего Подсолнуха?

Йоргу хмыкнул в усы.

– Ты вспомни, Гицэ, чего нам тот Подсолнух рассказывал! Ничегошеньки ему не будет, паршивцу, даже и не думай! А вот капитану достаться может – святой Спиридион!

– Так это, вроде бы не за что, – усомнился Зойкан. – Разве что за пьянку в отряде да драку. Но мы вон в городе корчму давеча разнесли – ничего.

– Вы с арнаутами, так их и этак. А тут... И все-таки, нешто он слуджеру родней приходится? Зойкане, ты ж семью Тудора знаешь?

– Так это... Знаю, – обстоятельно подтвердил Зойкан. – Брата евонного да сестрицу, Динку-то. У Павла уж свой захребетник подрастает. А этот – дите какое-то боярское, но мало ли у слуджера среди бояр знакомых? – он погрузился в воспоминания, потом замотал головой. – Я это... Забыл, как его мамку звали, Подсолнуха-то вашего. А ведь даже здоровалась с нами. Красивая такая боярыня. Приветливая.

– Вон Мариан идет, – буркнул Йоргу себе под нос. – Его и спросите.

– Точно! – обрадовался Гицэ и взялся здоровой рукой за ближайший столбик, чтобы встать. – Эй, Мариане! Поди-ка сюда, будь другом!

Мариан смерил его возмущенным взглядом.

– Ить, чего тебе надо? Ложку, что ли, потерял?

Гицэ отпор не смущал никогда, и теперь на мрачное лицо Мариана он тоже не стал обращать внимания.

– А скажи, наш Подсолнух слуджеру кем приходится-то?

– Да кем бы ни приходился! – вдруг рявкнул в сердцах Мариан. – Это ж как надобно ума не иметь, чтоб ребятишек оставить не поймешь кому! И ведь говорил-говорил – как об стенку горох!

Он махнул рукой и пошел дальше по своим делам.

– Чего? – выразил общее мнение Гицэ. – Это он о чем вообще?

– Так это... Черт его знает, – Зойкан пожал плечами. – Мариан такой. За дверь выйдет – и ну бухтеть, это не так, да то не эдак. А слуджеру, вроде как, и невместно ему отвечать-то.

– Детишек, говорите? – задумчиво повторил Йоргу, теребя усы. – А что это наш Подсолнух про сестру рассказывал, которая в Вене осталась?

– Мамалыга доспела, – сообщил Зойкан, заглядывая в котел. – Налетай, что ли?

– 7 -

Свой рассказ о пребывании Подсолнуха на заставе Симеон, поразмыслив, начал с конца. Уж больно жалко стало парня, утянувшегося за двери побитым щенком. Может, ежели его по службе похвалить, так слуджер передумает?

Тудор слушал внимательно. Покивал, когда Симеон заговорил о драке с арнаутами – мол, знаю. Под историю спасения Йоргу от австрияков задал пару вопросов, да не о Подсолнухе, а все больше о делах Йоргу и состоянии горных тропок в приграничье. Про боярина, что свернул себе шею, Симеон решил умолчать – бог с ним, с тем боярином, парни чисто ушли – и ладно, ни к чему трепаться скорее про Макарку, чем про Штефана.