Проклят и прощен
Шрифт:
— Ты несколько лет прожила в верденфельском пасторате. Слышала ты когда-нибудь, чтобы на меня жаловались?
— На твоего отца жаловались, но в сущности, по-моему, это ненависть и страх сочиняли про него невероятные сказки; я им не верила, а Грегор никогда не говорил об этом. О тебе упоминали очень редко. Ты ведь всегда путешествовал, а когда однажды вернулся в замок, то избегал показываться в деревне. Я ни разу не видела тебя, а барон Верденфельс, с которым я встретилась в Венеции, был не знаком мне даже по имени.
— Вполне понимаю, — мрачно проговорил Раймонд. — Тогда Вильмут еще не
Мне было тогда всего двадцать лет, я был еще очень несамостоятелен, воспитываясь в почти рабском повиновении. Отец не любил меня, потому что я не походил на него, а я чувствовал только страх перед ним. Со страстным нетерпением ждал я времени, когда смогу покинуть Верденфельс, чтобы поступить в университет, ждал, как узник ожидает освобождения из тюрьмы. Но уже за несколько месяцев до того разразилась катастрофа.
Непреклонный характер владетеля Верденфельса и его жестокое обращение с крестьянами вскоре привели к тому, что они вступили в открытую борьбу с бароном: перестали подчиняться даже справедливым требованиям, вымогали всевозможных уступок, а когда им отказывали, грозили силой добиться своего. Мой отец со всех сторон получал предостережения, но вместо того, чтобы пойти на какие-либо уступки, он бросал толпе насмешливый вызов, приводя ее этим в дикую ярость. Были сделаны попытки завладеть замком, но отец только насмехался над ними. Вооружив всю прислугу, он объявил, что накажет «мятежную шайку».
Однако ему очень скоро пришлось убедиться в серьезности положения. Слуги оказались ненадежными трусами, и когда дело дошло до решительного столкновения, нам пришлось уступить численному перевесу нападавших. Принимая во внимание их безумную ненависть к владельцу замка, нетрудно было угадать, какая участь ждала нас, если им удастся прорваться. Нельзя было ждать пощады, для нас это было вопросом жизни и смерти.
Смерти отец не боялся, твердо решив защищаться до последней возможности, но подобное поражение он не мог бы перенести. Для него было уже бесчестьем сама возможность пасть от таких рук. Я видел, как грозно он хмурился, как стискивал зубы, принимая какое-то суровое решение. Я никогда не смел давать ему советы, но теперь решил попытаться.
— Ты видишь, что мы не можем долго удерживать замок, — сказал я, — а на слуг положиться нельзя, они покинут нас, как только дойдет до серьезной схватки. Отступим, пока есть возможность. Калитка в каменной ограде ведет прямо на Шлоссберг, а там такие густые заросли, что мы сможем пробраться незаметно. Через несколько минут мы будем уже на хуторе, где найдем лошадей, на которых доберемся до
— Отступать? Бежать? — закричал отец. — И ты смеешь говорить мне о такой постыдной трусости?
— Где десять против одного, там в отступлении нет ничего малодушного. Ты часто водил своих солдат в бой, разве ты не отступил бы перед таким численным превосходством?
— Там был честный бой и честный неприятель, а здесь шайка мятежников! Пусть не говорят, что барон фон Верденфельс отступил перед таким сбродом, бежал от своих крестьян и поденщиков!
— Неужели последние бароны Верденфельсы должны пасть от руки своих поденщиков? Не обманывай себя, отец! От тебя никто не видел милости и снисхождения, и ты ни от кого не увидишь ее; что бы с нами ни случилось, замок все-таки попадет в — их руки.
— Замолчи! — крикнул отец, бешено топая ногами. — Говорю тебе: замок не падет, и я не тронусь с места. Я дам этой шайке заслуженный ею ответ. Попомнят они Верденфельса! Займи пока мое место, я сейчас вернусь.
Он отвернулся от меня и, кликнув егеря, приказал ему следовать за собой. Этот егерь служил когда-то в полку под командой моего отца, последовал за ним в Верденфельс, стал его доверенным лицом и был слепо ему предан, но все считали его беспощадным и бессовестным человеком, способным на всякую подлость. В ту минуту мне некогда было об этом думать, так как я должен был занять место отца и защищать замок.
Тут в доносившихся снаружи шуме и реве вдруг наступила пауза. Нападающие, по-видимому, совещались о плане действий. Через минуту один из слуг сообщил мне, что они собирают хворост с очевидным намерением поджечь ворота замка, до сих пор выдерживавшие все удары. Я поспешил предупредить отца об этой новой опасности. Он заперся с егерем в кабинете, но как раз в ту минуту, когда я подходил к двери, она отворилась, и я услышал последние слова отца:
— Всю ответственность я беру на себя! Думай лишь о том, как незаметно добраться до Шлоссберга, и берегись, чтобы тебя не увидел никто в деревне. Но прежде всего спеши — замок не продержится и часа!
— Положитесь на меня, ваша милость! — раздался сдержанный ответ. — Значит, сарай за домом Экфрида?
Настежь открыв дверь, он вышел из кабинета, но увидев меня, попятился. Я был сыном его господина. и имел право слышать, о чем они говорили, но он бросил на меня странный, как будто испуганный взгляд, оглянулся — не было ли еще кого-нибудь поблизости, и шмыгнул мимо меня. Вслед за ним из кабинета вышел отец.
— Что тебе здесь надо? — сердито обратился он ко мне. — Отчего ты не на своем посту?
Вкратце передав ему о том, что делается за стенами замка, я сообщил о том, что замок хотят поджечь. Он ответил жестоким, издевательским смехом.
— Прекрасно, пусть только попробуют! Дубовые ворота выдержат некоторое время, а до тех пор мы успеем освободиться. Будь спокоен, Раймонд, через полчаса вся шайка будет рассеяна, и возле замка не останется ни единой души, ручаюсь тебе!
Меня охватило предчувствие чего-то ужасного.
— Что ты приказал егерю? — спросил я вне себя от волнения.