Проклятая
Шрифт:
И вот тогда у меня проходит даже и желание съездить на море.
Ко мне приходили журналисты. Один из них был из телевизионного ток-шоу «Кто видел?» [40] . Я дала ему интервью, но запретила снимать меня на камеру. Иногда днем я хожу к адвокатессе Розальбе, поиграть с ее собачкой Уго. Или езжу в Таурианову к моей тете Тициане.
Так что даже если у меня и возникает желание куда-нибудь сбежать, далеко мне убежать не удается – и приходится ездить вдоль одной и той же, все той же самой дороги – из Сан-Мартино в Таурианову и обратно.
40
«Кто видел?» («Chi l'ha visto?») –
А вот карабинеры из службы охраны стерегут меня всегда: раздвижную крышу их бронемашины я вижу прямо из моего окна. Карабинеры постоянно сменяются. Они тут все такие деликатные. Некоторые из них знают, почему я оказалась в опасности, а другие – нет. Но никто мне не задает никаких вопросов. А иногда моя мама даже готовит им поесть.
Неужели же вот этим все для меня кончилось?
Неужели же они и в самом деле были моими единственными друзьями? Я говорю «они» и имею в виду тех самых, из той банды. И почему теперь, когда я должна была бы чувствовать себя свободной, я от всех отрезана, живу у себя дома как взаперти, запятнанная и наказанная, хотя никакой суд меня не осудил?
Теперь, когда все знают правду, – теперь для меня почему-то стало еще хуже. Как будто это я оказалась преступницей.
И вот тогда я начинаю сомневаться. Пусть даже это и секундная слабость, но я себя спрашиваю: «А как было бы лучше?» Но я всегда и сразу отвечаю себе одно и то же: «Лучше уж это, лучше, как сейчас». Мне плохо, и всей моей семье плохо, но сейчас все равно лучше. Лучше уж сидеть у себя дома как в тюрьме, чем ехать с ними за город, в какой-нибудь дом, чем чувствовать их тела, чем постоянно всего бояться. Правда, я и сейчас боюсь, но это совсем не тот страх, как раньше: тогда мне приходилось молча им давиться, чувствуя под собой землю деревенской дороги и глотая пыль ковриков их машин.
Но вот зато с моим нынешним страхом я могу бороться с открытым забралом. Мы можем сражаться на равных. Или почти на равных.
Я скачиваю музыку на мобильный. Смотрю телевизор. И не хочу ничего делать.
Включаю мобильник и слушаю песни, которые я туда закачала. И даже больше: я почти всегда слушаю одну и ту же песню:
Non baster`a settembre per dimenticare il mare, le cose che ci siamo detti. Non siamo quegli amori che consumano l'estate, che promettono una mezza verit`a… …Mi sento camminare appesa a un filo in mezzo a un temporale, aspetto che a salvarmi passi tu… [41]41
Поднимая свой лозунг, демонстранты словно скандируют: «Мы протестуем против насилия». Казалось бы, они призывают к диалогу, к солидарности, к христианскому милосердию. Однако они не занимают никакой позиции, никого не защищают,
Горожане требуют только одного – требуют тишины, требуют спокойствия, требуют того, чтобы поскорее обо всем забыли.
Демонстранты не задают никаких вопросов. И не ищут никаких ответов.
Горожане считают себя оскорбленными, ворчат и ропщут.
– Это конечно: в том, что она рассказала, есть какая-то доля правды, но ведь она рассказала далеко не все, – слышится один голос.
– Это не наше дело. А с ней… так уж случилось, ничего не попишешь. Я-то иду своим путем, – отвечает ему второй голос.
– И пусть она перестанет жаловаться и говорить, будто мы все тут ее насиловали. Зачем она корчит из себя невинную жертву? Теперь-то она может ходить свободно: никто ей ничего не делает, никто ее не трогает. Даже карабинеры – и они теперь к ее услугам. Так что если бы мы действительно хотели ей что-нибудь такое сделать, то мы бы это и сделали… сразу, – слышится третий голос.
– Нас всех оскорбили и опорочили, навесили на нас ярлыки, – соглашаются все.
Они идут молчаливым факельным шествием, но при этом так вот шушукаются. Как будто шуршат песчинки.
Я – Проклятая
Больше я уже не смотрюсь на себя в зеркало. Не хочу смотреть на свое тело. Годами оно принадлежало им, а не мне. И они делали с ним что хотели. Сначала я еще боролась. А потом все время уходила в себя и пряталась в свое тело, как в пластмассовую коробку. Они могли овладеть только телом, но я, я сама, убегала от них всегда, всякий раз. Убегала – и моим единственным прибежищем становился мой собственный взгляд: там-то они не могли меня отыскать. И я убегала так далеко, что уже не могла найти дорогу назад.
И уже не могла выбраться из этой коробки, из этой защитной оболочки, которую я сама же себе и создала. Я видела перед собой только дорогу, усеянную битым стеклом и глиняными черепками. И я шла по ней без обуви, босиком, совершенно беззащитная. Ну и куда я могла так прийти? Но я столько лет терпела – и вот, все перенесла. Ну а когда мне наконец возвратили мое тело, я от него отказалась. И тогда оказалось, что это уже не мое тело, а какая-то искусственная оболочка, которую я уже не узнаю. Вот потому-то я и не хочу смотреть на себя в зеркало.
Рассказывая эту историю, я не упоминала только о двух вещах – о моем теле и об их лицах. Их как будто бы и не было. Я их видела столько раз, но все-таки никак не могу их описать. По ночам они мне часто снятся. Но снятся мне не лица: мне снится запах земли и апельсинов, пота и сигарет. Мне снятся голоса, мозоли их рук, колючая щетина. Снится их кожа, мешавшая мне дышать. А вот лица… не так уж они и важны. Они просто мужчины – такие же мужчины, как все. И в очках, и лысые, и кудрявые, и с усами. И со взглядом, всегда опущенным в землю, и с длинными зубами, и с сухими губами.
Есть те, кто бунтует из страха. А есть те, кто от смелости. Те, кто начинает жить заново, потому что уже больше не может, потому что он уже достал до самого дна и настало время всплывать. А есть те, которые только мечтают.
У всякого было свое отрочество, а вот у меня его не было. Я себя изничтожила. За те годы я потеряла представление о времени. Все дни стали для меня неотвратимо однообразными, а все ночи были только бессонными.
И вот когда я сказала: «Хватит», я это сказала лишь из любви к сестре, потому что саму себя я давно уже не любила. Да я себя вообще никогда не любила.