Проклятье музыканта
Шрифт:
– Возьмешь? – повторила женщина, обводя пальцем его губы. Сальвадор чуть поморщился и едва качнул головой, словно прогоняя назойливую мошку. Как просто испортить состояние счастливого покоя лишь одним коротким вопросом! Сальвадор пошевелился и приподнялся на локте.
– Я еще не ухожу, – туманно ответил он.
– Но когда соберешься… Или оставайся! Оставайся!
Что он мог ей сказать – его новой Музе, просящей не страстно, а умоляюще? Что уже однажды взял в спутницы девушку с черными, будто безлунная ночь, глазами, чей взгляд пронзил его сердце стрелой? И что ответственность стала тяготить его хуже неудобной ноши? Чтобы не отвечать, он накрыл губами губы молодой женщины, имя которой оказалось таким же незамысловатым, как и
…Они с Долорес задержались в этом пуэбло, временно поселившись у немногословной суровой врачевательницы, категорично заявившей, что обессиленной долгой дорогой и тяжело проходившей беременностью девушке нужен отдых. Гостеприимство Лусии оказалось кстати: дорога под зарядившими надолго дождями и на пронизывающем ветру со страдающей приступами дурноты Долорес казалась Сальвадору невозможной. Что делать с девушкой, как быть с ее неожиданным положением, он не знал. Лучшим выходом ему казалось оставить Долорес на попечительство старухи, а самому отправиться в странствие – нести по свету музыку. А потом, спустя время, вернуться. Но как сказать об этом своей служнице, он не знал, ведь она наверняка примет его предложение за желание сбежать. Долорес чувствовала себя настолько плохо, что почти не поднималась с кровати. Лусия, когда он находился в ее доме, то и дело бросала на него короткие, но пронзительные взгляды, от которых ему становилось не по себе: ему казалось, что старуха с легкостью читает его мысли и категорически их не одобряет. И Сальвадор старался проводить в доме как можно меньше времени. Каждое утро он уходил с гитарой в соседние поселения, где играл, зарабатывая мелкие монеты. Оставила его Муза, ушло и вдохновение. Музыка, сочившаяся из-под его пальцев, была прекрасна, и играл он чисто, но, однако, не трогала она больше души слушателей так, как прежде. Словно вылиняли мелодии, потеряв, как краски, искренность и жизненность. То немногое, что ему удавалось заработать, он бездумно тратил на мелкие подарки для Долорес и на херес для Лусии, не откладывая себе на дорогу ни песеты. Спал тревожно и прерывисто, думая над неразрешимыми вопросами и впадая в отчаяние от понимания, что, даже если он уйдет без Долорес, частичка души, которая делала его музыку живой, останется с ней.
В один из этих дней он, возвращаясь к дому Лусии из соседнего пуэбло размокшей под дождями дорогой, увидел неторопливо едущую впереди него телегу. За горой возвышающихся тюков он не сразу разглядел ту, которая управляла запряженной кобылой, но услышал разливающийся в воздухе серебром чистый, будто роса, голос, легко выводивший пробирающую до самого донышка души грустную песню. Сальвадор нагнал телегу и пошел чуть сзади, стараясь не выдать своего присутствия и весь обратившись в слух. И только когда певица закончила песню, зашагал рядом.
– Не подвезете, красавица? – с улыбкой, которая, как он знал, растапливала женские сердца, спросил Сальвадор.
– А отчего ж не подвезти? – весело отозвалась молодая женщина и подвинулась, освобождая ему место, но неторопливо трусящую кобылу так и не остановила. Сальвадор запрыгнул на ходу. Слово за слово, и вот он уже знал об этой певице многое: от имени до некоторых подробностей ее жизни. Женщина рассказывала охотно, видимо заскучала в дороге. Сальвадор слушал ее с вежливой улыбкой, не перебивая, хотя предпочел бы, чтобы она вновь запела. Мария была вдовой:
– Одна я живу! – сказала Мария, и прозвучали ее слова как приглашение. Но, видимо, она была не из тех, кто изъясняется лишь намеками, потому что следом добавила: – Ты приходи когда хочешь.
Молодая вдова отнюдь не была красивой: кожу ее грубого, с резкими чертами лица усыпали оспины, натруженные руки со вздувшимися волдырями на ладонях казались мужскими, фигура рано оплыла свечой, потеряв форму, ступала Мария тяжело и косолапо, словно медведь. Неповоротливая, лишенная изящества, слишком простая для того, чтобы писать с нее, будто картину, музыку. Куда ей до юной красавицы Долорес! И все же она была невероятно красивой – когда во время пения ее лицо преображали эмоции, когда ее ангельский голос хрусталем разливался в воздухе.
Он остался у Марии в тот же вечер и пришел на следующий день. Может, и мелькнула у него мысль, что, приходя к другой женщине, он тем самым предает Долорес, но она растворилась в волне счастья, которая затопила его душу от осознания, что ласки и голос молодой вдовы вновь наполняют пересохший ручей вдохновения живой водой.
Это была уже третья ночь, которую Сальвадор проводил у Марии, пользуясь тем, что измученная дневными приступами дурноты Долорес потом спала очень крепко. Может быть, старая Лусия и заподозрила неладное, но молчала. А он терял голову в жадных объятиях, забывал все на свете от звучания голоса его новой Музы. Вдохновение переполняло его, как вышедшая из берегов во время половодья река. Счастье, это – счастье…
– Оставайся со мной!
Остаться… Может, он и останется. Только бы это вновь найденное ощущение не покидало его. Только бы…
– Сальвадор!
Отчаянный крик резанул по сердцу ножом, вернув из полета в одно мгновение, разбив о землю. Он резко оглянулся и увидел стощую на пороге бледную, измученную Долорес. Прижимая к груди руки, она глядела на него взглядом смертельно раненной лани. Но уже мгновение спустя в ее глазах обида сменилась яростью, гнев исказил ее лицо.
– Ты! Ты… – выбросила она вперед руку с указующим на него пальцем.
– Долорес?.. – опомнился он, рывком садясь. Мария поднялась медленно, так, словно ничего не происходило. Потянулась всем телом – со вкусом, словно отдохнувшая кошка, и улыбнулась исходившей яростью и обидой Долорес так ласково и одновременно снисходительно, будто чувствовала за собой победу.
– Что ты тут делаешь? – нелепо спросил он и поискал взглядом свою одежду. Нагота делала его совершенно безоружным.
– Что тут делаешь ты?! – закричала она, акцентируя последнее слово. – С этой…
Презрительный взгляд, брошенный в сторону даже не пытавшейся прикрыться Марии. Сколько огня, сколько темперамента было в том взгляде! Не меньше, чем раньше в ее танце. Сальвадор замешкался, очарованный и восхищенный этим ее взглядом, а Долорес уже схватила его прислоненную к стене гитару и, не успел он и глазом моргнуть, с силой ударила ею о стену. Инструмент, издав прощальный звон, раскололся, а Сальвадор издал рык раненого зверя.
– Не подходи ко мне! – закричала Долорес, выставив как оружие обломок гитары, едва заметила, что Сальвадор вскочил на ноги. – Не подходи!
– Долорес… – простонал он, вытянув вперед руки, то ли отгораживаясь от разъяренной девушки, то ли, наоборот, желая заключить ее в объятия, чтобы успокоить.
– Предатель! – выплюнула она. – Поганый шакал!
– Темпераментная у тебя девочка, – сказала, медово улыбаясь, Мария, в то время как Сальвадор торопливо завязывал брюки. – Но я не менее…
Договорить она не успела, потому что за дверью раздались голоса, топот, и мгновение спустя в дом ворвался мужчина – тот самый, который когда-то так напугал Долорес на рынке.