Проклятье
Шрифт:
Она была невысокая, просто одетая и очень улыбчивая. Даже если она не хотела улыбаться, у неё на щеках всё равно рисовались ямочки.
— Глупый вопрос. — Миф сунул руки в карманы. Она зацепилась за его локоть кукольными пальцами, наряжёнными в вязаные перчатки. Как будто опасалась, что может потеряться в серо-розовом тумане и больше никогда не найтись. — Как же ещё им меня называть? Иван Иванович?
— Нет, — хитро улыбнулась она. — Я знаю, они называют тебя Мифом, потому что ты такой. Мифический.
— Мифический. — Он покатал слово на языке, пробуя его приторный сок.
Туман поглощал их шаги, глотал фасады домов и целиком съедал подворотни. В таком тумане можно было не бояться, что их увидят вместе. Миф болезненно улыбнулся, глядя, как делаются глубже и значительнее ямочки на её щеках.
— А тебя они называют Этта. Знаешь, почему? Сначала кто-то пренебрежительно кинул «эта». А они решили, это такое красивое иностранное имя. Этта. Звучит, да?
Она засмеялась, и туман сожрал её смех.
— Не приходи больше к институту, — сказал Миф, отворачиваясь. — Мало ли. Не приходи.
По трассе сновали плохо различимые машины. Мигал вдалеке переменчивый глаз светофора. Мимо проплывали призраки людей. Всё медленно, как на старой заедающей плёнке.
В голосе Этты зазвучала истеричная весенняя капель.
— Почему ты не хочешь? Раньше ты не говорил мне такого. Всё из-за неё, да? Теперь ты боишься, что она увидит нас вместе?
— Не говори глупости, — отдёрнул её Миф и запоздало понял, что резкость ничуть не поможет оправдаться. Ему захотелось оказаться дома, и чтобы Этта — в другом конце города, и чтобы отправить ей только одно сообщение. Всё равно она не рискнёт позвонить ему домой.
Она вцепилась в его рукав — острые кукольные коготки, бесцветно-блестящие. Как колючий снег под красную ветровку.
— У тебя с ней что-то было, да? Говори честно, я ведь всё равно узнаю.
— Прекрати. Что у меня могло с ней быть? Она маленькая.
— Третий курс. Ей уже девятнадцать. — Когда ситуация того требовала, Этта проявляла чудеса в познаниях математики.
— Всего девятнадцать. Всего, — поправил её Миф и аккуратно освободился из плена кукольных когтей.
— Посмотри мне в глаза! Посмотри. — Этта смотрела на него из-под накрашенных ресниц. Каблуком смешно вступила в лужу.
— Прекрати.
Она отстала на полшага, но быстро нагнала и снова вцепилась в его руку.
— Ты любишь меня?
— Конечно.
«Конечно» — это совсем не то, что «да». «Конечно» — это просто слово, которым можно отгородиться, как фанерным щитом. Миф поймал себя на том, что всё ускоряет шаг, и Этта уже не успевает за ним, уже почти бежит, каждый раз вступая тонким каблучком в лужу. Город рассыпал лужи по тротуарам, как ловушки для неверных. Не захочешь, а вступишь.
—
Миф усмехнулся, и расплывшиеся в тумане фонари усмехнулись ему в ответ. Город стоял рядом и как старый друг кивал — понимающе. К нему, словно к старому другу, можно было обернуться и бросить многозначительный взгляд: «нет, ты видел такую дуру?».
— У меня работа, — сказал он привычное.
— И семья, — всхлипнула Этта. — Я всё уже слышала. Просто давай уедем, а? Плевать на всех.
— Дай мне ещё неделю, — сказал он вдруг. Тембр голоса нервно запрыгал. — Через неделю я закончу одно дело, и тогда сделаем всё, что только пожелаешь.
Этта захлебнулась в заготовленных наперёд словах. Она собиралась утонуть в жалости к себе, а утонуть не дали. Её вдруг наградили призом, которого она добивалась много лет, и от ужаса и удивления Этта с минуту ничего не могла сказать. Она молча семенила рядом, пытаясь заглянуть ему в лицо. Миф наслаждался тишиной.
— Правда? — прошептала она наконец. Насмешливо каркнула ворона.
— Чистейшая.
Очки запотели от тумана, но Миф не останавливался, чтобы их протереть.
— Всего неделя? Правда-правда-правда?
— Ну да, всего-то. Потерпишь неделю?
Они замерли на перекрёстке, где сквозь туман проступили каменные демоны у крыльца старинного дома. Облупившаяся побелка на мордах зло топорщилась. Глазами, лишёнными зрачков, демоны смотрели сквозь людей.
На этом перекрёстке они обычно расставались. Этта коснулась плеч Мифа, сползла ладонями ниже.
— Ты только не болей больше, а то знаешь, как я за тебя испугалась? Ничего ты не знаешь.
— Ещё неделю, — повторил Миф, как заведённая игрушка.
— Тогда заканчивай быстрее, а я не буду тебя тревожить. Честно. Я тебя люблю-люблю-люблю. — Двумя пальцами Этта ткнула его в уголки губ и заставила игрушечно улыбнуться.
Никто больше не открывал окна. Никто больше не выключал в институтских аудиториях свет, и здание с раннего утра до глубокого вечера светилось из тумана жёлтыми прямоугольниками окон, как будто множеством глаз.
В перерывы больше никто не выходил в коридор, как будто боялись, что остынут нагретые места. В аудитории скучал даже заметно погрустневший философ, и рубашка его была застёгнута не на те пуговицы, так что правый край воротника топорщился вверх. Замечаний ему не делали: философ он всё-таки или кто? Ему позволительно.
— Тьфу ты, кажется, я подхватила простуду. — Маша полезла в сумку за платком. — Вчера до ночи лазали по какой-то недостройке. Сыро, холодно, я промокла насквозь.