Проклятие Индигирки

Ковлер Игорь

«А ты присмотрись хорошенько. – В голосе директора слышалась напористость. – Хорошенько присмотрись! Жизнь не такие клубочки разматывала».

Головой покивал, а про себя подумал: «Если и пойдут, так из жалости. Нет уж, как-нибудь сами».

Натура бунтовала, но здравая мужицкая мыслишка скреблась тревожно: как сами-то выкрутимся? Заставая вечерами учительницу старшей дочери Евгению Никитичну, никак не связывал это с собой, а смущенно благодарил за помощь в учебе, за присмотр, особенно когда та, кляня себя за навязчивость, кормила его ужином.

Как-то

он вернулся попозже – раздавили после смены с мужиками по маленькой. Девочки спали, Евгения Никитична собиралась домой, но задержалась, стала разогревать ужин. Он что-то рассказывал про шахту, про бригаду, и его взгляд упал на ее крепкие ноги, бедра, угадывающиеся под свободной юбкой. Ее склоненная поза притягивала, волновала. И вместе с волнением откуда-то из глубины рванулось искавшее выхода злое отчаяние: «Жалеет! Ишь, старается! Одинокая, цветущая баба, да не про твою честь!» И в минуту, когда она, что-то уловив в паузе, внезапно оборвавшей разговор, повернулась к нему лицом, он молча сгреб ее, легко вскинул на руки и понес в комнату.

Она ушла, не взглянув на него, молча. Он не задерживал, не пытался загладить вину, прятал глаза, стыдясь мелькавших в беспокойной памяти подробностей. Больше всего ему хотелось провалиться в свою шахту.

На другой день, возвращаясь после смены, стоя, как всегда, у двери, на ступеньках автобуса, он тешился слабой надеждой, понимая, что обманывает себя.

Прошло недели две. Заканчивался февраль. От лютых морозов стоял туман. Днем в разбавленном молочной дымкой солнечном свете розовели снег и заиндевелые деревья. Вдруг поселок всколыхнула весть: на участке топит шахту. Туда спешно выехали начальство и специалисты.

Вокруг суетились люди. Проходчики подсекли старую выработку в ней оказалась вода. Сначала пытались откачивать, но мороз за пятьдесят мгновенно перехватывал трубы. Стали намораживать ледяную перемычку на пути воды, однако насосы запустить не удавалось. Пришлось взрывать. Надо было лезть в воду, спасать оборудование. «За мной!» – крикнул Крупнов и, не оглядываясь, ринулся в шахту.

Как ни растирали его, раскалив докрасна печь в вагончике, как ни лечили его могучий организм народными средствами, на следующий день температура рванула к сорока. Его напичкали, накололи лекарствами, а утром, открыв глаза, не помня, как заснул, он увидел Евгению Никитичну. Она встала, задумчиво посмотрела, разметав брови над черными глазами, поправила подушку и спросила: «Есть хочешь?»

«Половина седьмого – сейчас придет», – подумал он, притворяясь спящим. Дверь скрипнула, вошла Евгения Никитична с подарком – мягким шерстяным свитером синего цвета в прозрачном пакете.

– Заспался, – протянула она руку к его лицу. Он улыбнулся, не открывая глаз, изображая пробуждение, засмеялся и притянул ее к себе. Ойкнув от неожиданности, она упала на кровать.

– Пусти! – шикнула она. – Завтрак на столе!

– Не-а… – Он покачал головой.

– Пусти на минутку!

Он отбросил в стороны руки. Скинув халат, она нырнула под одеяло.

Через

палисадник Крупнов вышел на улицу, притворив калитку, направился к конторе. Земля кисла, нехотя освобождаясь от снега. Всю неделю заряжал колючий дождь, вперемежку то с крупой, то с тяжелыми белыми хлопьями. На южных склонах сопок снег оплыл, обозначив проталины. С куста на куст мелькали пуночки, а впереди возле лужи вышагивала, вздрагивая хвостом, трясогузка. Земля ждала солнца, но небо свинцом клубилось над ней, прижималось, накалывая серые клочья на вершины сопок.

Серыми клочьями билась на ветру полопавшаяся за зиму пленка на теплицах. Кое-кто успел натянуть новую, а у кого под стеклом в начале мая затопили печки, уже натыкали в прогретую землю рассаду, посеяли зелень.

Неделю назад ожил ручей Бодрый, они опробовали промприбор, а сутки спустя начали промывку. Шахты пока не топило, последние пески выдавали на-гора. До осени наступали золотые деньки: следи, чтобы все крутилось, вертелось, подгребай пески на прибор, сдавай золотишко… курорт – не работа!

– Пустил прибор-то, Федотыч? – поравнялся с Крупновым плотник Степан Садыков.

– Крутится, – кивнул Крупнов.

– Справляиси? А то подмогнем.

– Скажи лучше, когда дом сдавать собираешься?

– Скоро, а тебе что с того?

– Мишка мой, Кесарев, квартиру ждет, за женой в отпуск едет, беспокоится.

– Пущай везет, к сентябрю аккурат вселится. – Садыков прошел несколько шагов, глядя под ноги, хмыкнул, удивленный какой-то мыслью, поправил на голове старую беличью ушанку. – Вот жисть, а, Федотыч, бабу с материка прямо в новую квартиру. А я, значит, прибыл, меня – в барак. Потом разрешили балок срубить. Гоголем ходил – хрен с ним, что три на пять и удобства в тайге, отдельное жилье! Расписал своей – приехала, подвожу ее, а она, дура, башкой туда-сюда, где дом-то? Да вот же, показываю, а она мне на шею и в рев.

– То когда было… – Крупнов хотел перешагнуть лужу, но не рассчитал, чавкнул сапогом в край.

– Когда, когда… – Садыков наморщил лоб, шлепая по грязи. – Так, двадцать шесть годков клюнуло.

– Вон твой барак. – Крупнов двинул рукой в сторону соседней улицы. – Не хочешь обратно?

– Я свое отбарачил, пущай другие хлебают, чтобы жизня медом не казалась. Бывай, Федотыч. – Садыков свернул в проулок, к строящемуся дому.

Крупнов посмотрел, как Садыков, не выбирая дороги, кряжисто месил грязь; глянул на стройку. «Не брешет, – подумал он, – должны успеть».

Возле конторы возилась, перемещалась, следуя своим весенним устремлениям, разномастная стая приисковых собак. Через открытую дверцу из «уазика» за удивительным смешением пород наблюдал директорский водитель Михаил. Привезенные с разных концов страны овчарки, пудели, спаниели, боксеры скрещивались между собой, с местными лайками и являли миру чудеса свободной селекции. Неподалеку от Михаила в одиночестве задумчиво сидело мохнатое существо, похожее на волка, но с квадратной мордой, обвислыми, как у дога, складками на челюстях.