Проклятие Индигирки
Шрифт:
Они свернули к складам и метров через триста посигналили у ворот. Из вросшего в землю домика с двумя светящимися окошками неспешно вышел коренастый человек в обрезанных валенках и полушубке на плечах. Пухов вылез из машины, толкнул калитку и пошел навстречу.
Вскоре они сидели за столом, на печке дребезжал крышкой чайник, появилась миска с кусками вареного мяса, соленые помидоры, хариусы, мороженая брусника, холодец, распространяющий аппетитный запах чеснока, бутылка водки.
Хозяин оказался крепким стариком непонятного возраста. Из толстого свитера торчала короткая морщинистая шея, над ней выступал широкий упрямый подбородок. Лицо состояло из большого, плотно
Было видно, что живет хозяин один, но присматривать за хозяйством сил хватает. Кроме телевизора на тумбочке среди самодельной мебели стоял сколоченный из «проморенных» марганцовкой досок книжный стеллаж, забитый толстыми журналами и сложенными кипами газет. Перелыгин заметил, что его газета лежала отдельной стопкой.
Водитель занес в дом коробку, перевязанную толстой веревкой. Хозяин принялся было резать веревку ножом.
– Оставь это, – сказал Пухов. – Мы строго по рюмочке и попьем чаю. Знакомьтесь, – обратился он ко всем сразу, – дед Толя – живая легенда.
– Живем пока, Антоныч, а тебе, гляжу, дома не сидится. Сам попраздновать не успел и другим не даешь. – Старик оглядел гостей. Он говорил ровным спокойным голосом, с легкой ухмылкой, пропустив «живую легенду» мимо ушей.
Во время войны дед Толя по прозвищу Японец занимал высокий пост заместителя начальника НКВД Сахалина, но в сорок шестом по ложному доносу его объявили японским шпионом. Возможно, за неизбежный карьерный рост – ему только-только исполнилось тридцать и он свободно владел японским. Получив десять лет, он оказался на Богучане. Здесь в сорок втором открыли богатые россыпи, а к появлению деда Толи основали прииск. «Даль-строй» не тратил время попусту.
Однажды, дежуря на пробуторке, во время короткой паузы в подаче песков, когда спала муть и сквозь чистую воду, бежавшую по шлюзу, стали видны крупные фракции осевших минералов, он почувствовал близость большого золота. Оно лежало рядом на ворсистых ковриках под трафаретами. Вид золота пробудил в нем интерес. Когда в июле внезапно остановился промприбор и начальство распорядилось мыть по-старательски, вручную, звезда деда Толи начала новое крутое восхождение.
Он быстро усвоил секреты обращения с лотком, научился сохранять в шлихе самые мелкие знаки. С морозами, когда останавливались промывочные приборы, а добычу продолжали лоточники из добровольцев, он рыскал по полигону, неизменно перевыполняя сменную норму в сто грамм. За каждый грамм полагался рубль с копейками, зачисляемый на лицевой счет, а еще – дополнительный хлеб, сахар, табак. Золота оставалось много, и он понял: сколько бы они ни ползали с лотками, собрать всё не удастся.
Иногда, кружа в лотке воду, отогретую тут же в чане на костре, он спрашивал себя: какое ему до всего этого дело? Провалилось бы это золото в тартарары. Наверно, его здесь столько, что никто не считается с потерями, а может, не пришло время считать. «Когда-нибудь вспомнят», – бурчал он, чувствуя, что его все сильнее увлекает свободный старательский поиск.
В пятьдесят четвертом деда Толю реабилитировали. Чуть раньше лагерная почта донесла об аресте английского шпиона Берии, на что он, криво ухмыльнувшись, шепнул соседу по койке: «Не верь этой чепухе. По-ихнему, я тоже шпион».
Ему объявили
Когда началась ревизия месторождений, дед Толя понял, что государственная политика в отношении золота меняется. Перемены оказались созвучными его размышлениям, и он работал не жалея себя. Победно прошлиховав долину ручья Саптагай, он намыл хорошее золото. Оно стало первой крупной удачей в его новой жизни. В долине разведали месторождение, и деда Толю внесли в список первооткрывателей. Наверно, он получил бы награду, но ему припомнили историю с партийным билетом. Пухов попытался вступиться, не помогло, и деда Толю из первооткрывателей вычеркнули. Судьба криво улыбнулась ему из прошлого. Дед Толя некоторое время соображал, как жить дальше. «Вероятно, – пришел он к неутешительному выводу, – так будет всегда». Поэтому, не обращая внимания на протесты и уговоры, забросил лоток и ушел в сторожа – наблюдать жизнь со стороны, ни во что отныне не вмешиваясь.
– По какому ж все-таки делу, Антоныч, – подсел к столу дед Толя. – Ешьте, – распорядился он. – Чем богаты. Подогревать народ вроде как рановато. А что в мои хоромы заглянул, премного благодарен.
– К Петелину журналистов везу.
– Этого знаю, – кивнул дед Толя на Перелыгина. – Часто по прииску шастает. Вон, у меня на полке, собрание его сочинений. А барышню не видел. Новенькая.
– По-моему, мы не встречались, – удивленный осведомленностью старика, сказал Перелыгин.
Дед Толя, кхекнув, положил ему на тарелку увесистый кусок холодца.
– Ешь-ка, там таким не накормят, и вы не стесняйтесь. – Он подвинул миску к Тамаре. – Я ненароком подумал, Митьку Фролова приехал с должности сгонять.
Фролов, которому было лет тридцать, работал начальником самого дальнего участка прииска, а там начальник – царь, бог и отец родной. Его персональное дело разбиралось на последнем бюро райкома. К окончанию промывочного сезона на участок завезли два ковра премировать победителей соревнования. Фролов забрал ковры себе. Была в этом даже не жадность, скорее какое-то пещерное жлобство. На бюро он тупо твердил, что ковры не отдаст, а когда пригрозили исключением, с холодным равнодушием на лице бросил партийный билет на стол и ушел.
– Будь моя воля, я б его в тот же день выгнал, – сказал Пухов.
– Ты – начальник, – улыбнулся дед Толя. – У тебя помех нету.
– Увы… – вздохнул Пухов. – Теперь начальников выбирают. Демократия. Не слыхал?
– Читаю, – кивнул дед. – Чудно, у нас на всех один закон был, хоть для зэков, хоть для вольных. А у вас митинг сплошной. Партию на ковры меняете, какую же она вам перестройку устроит, ежели у ей авторитета меньше ковра.
– А сам? – Пухов слегка наклонил голову, разглядывая старика. – Забыл, как свой билет в райкоме оставил? Обиделся?
– Помню. – Дед Толя нахмурил лоб, отчего козырек его жестких волос нахлобучился на глаза. – Что сделано, то сделано. Будь я тогда не таким честным, может, и угомонился бы, но очень я этим дорожил, а для честного человека, Антоныч, недоверие – самая страшная несправедливость и обида. Предали меня. И этот, Митька то есть, тоже предатель. Такие на войне свои билетики в землицу прятали, жгли. На зоне их повидал. Шестерки. Ты меня к ним не прилаживай.
– Я не прилаживаю, – сказал Пухов. – Думаю вот, отчего их столько развелось? Другой какой-то рождается народ. Одни деньги на уме.